— Всё будет хорошо, Ларри.
— Да, я знаю.
Ларри губами нашарил её губы, поцеловал. Эстер тихо засмеялась, прижимаясь к нему, погладила по затылку. С каждой ночью Ларри становился всё смелее и, к радостному удивлению Эстер, внимательнее. И охотно откликался на её предложения и даже выдумки. Только однажды спросил:
— Тебе это нравится, Эсти?
— А тебе нет? — ответила она вопросом.
Он долго молчал, а потом, когда она уже чуть ли не забыла за поцелуми, о чём говорили, Ларри очень серьёзно сказал:
— Я хочу, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты была счастлива, Эсти. И я сделаю для этого всё.
— Ларри… Ларри, но я хочу, чтобы и тебе было хорошо. Я нравлюсь тебе?
— Да, — сразу ответил он. — Очень.
И поцеловал её…
…Когда Ларри заснул, Эстер, потянувшись через него, выключила лампу, уже в темноте погладила Ларри по голове и заснула, касаясь щекой его плеча.
Смена заканчивалась в четыре, и Андрей специально поболтался по госпиталю, чтобы прийти в раздевалку после пере сменки.
Он угадал точно. Кто на работу, кто с работы, но разошлись все. Андрей открыл свой шкафчик и стал переодеваться. А теперь ему надо спешить, а то опоздает на автобус, не идти же пешком до Ивина.
Переодевался, убирал в шкафчике, запирал его, бежал к автобусной остановке, — всё это Андрей делал с механической бездумностью, думая о своём.
Да, конечно, он всё знает, всё понимает, и рад, искренне рад за Колюню. И всё же…
…День тёплый, безветренный, смена спокойная, и его отпустили к Колюне без звука.
— Колюня, — вошёл он в палату, — айда в сад?
— Айда, — радостно согласился Колюня.
Он помог Колюне пересесть в кресло и вывез его в коридор, а оттуда на веранду.
— Пахнет как, — засмеялся Колюня.
— Это сирень, доцветает уже.
Он аккуратно скатил кресло по пандусу и подвёз Колюню к кустам. Наклонил ветку, чтобы тяжёлая сизая гроздь коснулась лица Колюни.
— Чуешь?
— Ага, спасибо, Андрюша. А пятилучевые есть?
— Сейчас найду.
Эту примету он уже знал. Найти цветок с пятью лепестками и съесть. На счастье. Одну руку Колюне уже сделали, ложку теперь сам держит, шарики катает для реабилитации, но такую тонкую работу не сделает. Ага, вот она, а вот ещё, и ещё.
— Держи, Колюня.
— А себе?
— Я нашёл, — рассмеялся он в ответ. — А ты съел. Вот и поровну.
— Хитёр ты, — рассмеялся Колюня и, прижав к губам ладонь, втянул в рот, как вдохнул три цветка.
Пели птицы, и Колюня стал их называть ему. Даже удивительно, откуда их столько знает. И вот тут, когда они уже сами вовсю свистели по-птичьи — у Колюни здорово получается — их и окликнули.
— Ага, вот вы где!
Это был голос Жарикова, и он легко, не ожидая подвоха, обернулся.
— Иван Дормидонтович, мы здесь.
Рядом с Жариковым маленькая худенькая женщина, вся в чёрном, и её лицо кажется совсем белым, даже голубоватым.
— Здравствуй, Колюня, — весело сказал Жариков. — Как ты?
— Здравствуйте, доктор, — улыбнулся Колюня. — Я в порядке.
— Вот и отлично. Принимай гостей.
— Гостей? — удивленно переспросил Колюня, растерянно вертя забинтованной головой.
Подбородок, нос и часть щёк Колюне уже сделали, и бинты закрывали теперь только об и глаза, вернее, глазницы. Он помог Колюне сесть повыше и за плечи повернул лицом к женщине. У неё дрожали губы, из широко раскрытых глаз неудержимо текли слёзы, она молча протягивала к Колюне руки, не трогаясь с места.
— Кто? — спросил Колюня. — Кто пришёл? Точно, ко мне?
— Коля… — наконец выдохнула женщина. — Коленька…
И отчаянный крик Колюни:
— Маманя!
И от этого крика он сорвался, убежал…
…Андрей тряхнул головой и встал. Ему уже выходить.
В Ивине вышел он один. Пение птиц, шум листвы под лёгким ветерком, перекликающиеся голоса и детский смех… Андрей шёл по уже знакомой улице, здороваясь с многочисленными встречными. И пытаясь понять: чего он так психанул? Ведь видел уже такое. И не раз. А к Седому приехала жена. С сыном. И тоже плакали, и обнимались, и он был просто рад за них, за Седого…
…- А это Андрей, — Седой берёт его за руку, разворачивая лицом к сидящим у кровати женщине и парню, оба в военном без погон, но с нашивками за ранения и медалями. — Он меня с того света вытаскивал. Я жить не хотел, А Андрей упёрсяЮ живи, дескать, и ни в какую, — смеётся Седой.