— Я серьезно, Эркин.
— Я тоже, — он поцеловал её ещё раз и встал.
— Ну, мне посуду надо мыть, — Женя осторожно погладила его по правой щеке, рядом со шрамом. Он перехватил её руку, прижал к своей щеке.
— Я боялся так…
— Чего?
— Ну… что ты рассердишься. За рубашку.
— Глупыш мой. Нашёл из-за чего переживать. А если б тебе…
— Что?
— Живот вспороли, вот что! — рассердилась Женя.
— Я больше не подставлюсь, — серьёзно пообещал он.
Женя засмеялась, прижалась к нему на мгновение и тут же отстранилась.
— Ладно, тебе рано вставать. Иди, ложись. Ночь уже.
Он медленно отпустил её.
— Иду.
Войдя в кладовку, Эркин быстро развернул постель и лёг.
О кроссовках она его не спросила. Ну что ж, тем лучше. Если не обманет этот белый, то за два дня он наберёт. Если, конечно, и на станции все будет нормально. А дерётся Андрей как никто. Если б не он, они бы от пришлых так легко не отбились. Многих бы порезали. Откуда они только взялись на нашу голову?
Эркин осторожно ощупал царапину. Хорошо, сзади было пусто, смог отступить. Андрей ругался, что он лезет вплотную. Точно, ведь выпустили б ему кишки. Андрей показал ему потом, как правильно нож держать, чтоб самому не порезаться. Любит Андрей драться. Но когда что умеешь… да нет, сунь его сейчас в Палас, ведь в петлю полезет, да и раньше… а умел, выучили. И на скотной тянул, правда, до последнего, но ведь не потому, что любил. Просто боялся. Всё-таки еда, свой закуток… Ушёл, когда подпёрло. А мог остаться…
…Грегори нагнал его за воротами. Сначала он подумал, что Грегори успел узнать на кухне, что он там в наглую взял себе полбуханки господского хлеба и кусок мяса, или из-за рубашки. И когда Грегори окликнул его, он угрюмо остановился, готовый отдать и еду, и рубашку. Ну, пойдёт дальше в одной куртке, не помрёт. Не возвращаться же за рабской. Но Грегори заговорил о другом.
— Угрюмый, я договорился, хозяйка согласна. Одна корова твоя будет. Молоко от неё, телёнок там — всё твое. Ну и как положено, харчи, жильё, одежда… и деньгами ещё.
Он попытался молча обойти надзирателя, но Грегори ухватил его за плечо и остановил.
— Ты подумай, Угрюмый, ну куда ты пойдёшь? Признает кто в тебе спальника, ведь прирежут, сам знаешь. А здесь никто тебя не тронет. Ты парень работящий, хозяйка успокоится, всё нормально будет.
Он слушал и не слышал, что говорит, что втолковывает ему надзиратель. На Грегори у него злобы не было, и он просто ждал, пока тот уберёт руку, потому что стряхнуть её он не решался.
— Ну же, Угрюмый, чем тебе плохо было? Пять лет прожил, не пороли по-настоящему ни разу. После ломки на шипах не лежал. Ел всегда досыта, голым по снегу не гоняли. Другие же остаются. Ну, чего молчишь?
— Да сэр, — неохотно ответил он. Грегори обрадовался, решив, что это согласие, но он продолжил. — Другие остаются, сэр.
— А ты, значит, уходишь?
— Да, сэр.
— Дурак ты. Месяц сидел, за скотиной смотрел, а теперь…
— Да, сэр.
— Что да, дурак?
— Я дурак, сэр.
Грегори досадливо сплюнул, сжал кулак, но не ударил.
— Ну, иди. Обратно ведь приползёшь. Кому ты нужен, сам подумай дурацкой башкой своей.
Он угрюмо молчал, уставившись в землю. Грегори, видно, понял, что от него больше ничего не добьёшься.
— Тварь ты неблагодарная. Его покрывали, жить давали, а он… ступай, ублюдок, дрянь краснорожая. Посмотреть бы, как тебя полосовать будут, спальник поганый.
Покрывали? В чём его покрывал Грегори? Ну, это не его дело. И как только Грегори ослабил хватку, он высвободил плечо и, обойдя Грегори, пошёл по дороге. По размешанной сотнями ног в грязь, в месиво, немощёной дороге. Грегори ещё обругал его в спину, он не обернулся. К вечеру он нагнал рабов из какого-то другого имения и ночевал с ними у общего костра. А утром пошёл дальше…
…Эркин плотнее закутался в одеяло, хотя холодно не было. Он всё-таки подбил под дверь войлочный узкий валик и сделал порог. Теперь от двери почти совсем не дует. Просто, когда завернёшься вот так, кажешься самому себе не таким беззащитным. Если ударят сонного, одеяло хоть немного, но прикроет. У Жени хорошие одеяла, толстые, чуть тоньше перины. И тепло, и мягко, и кожу не царапает. Надо будет у Жени на комоде посмотреть что-нибудь для рук. Она наверняка разрешит взять, а нет, так купит. А то всё-таки он царапает её, она, правда, молчит, но он-то сам должен понимать, что с его лапами ему только поленья ворочать… Откуда всё-таки нанесло этих пришлых? Наглые, как скажи, наняли их. И полиции кто стукнул, вроде ведь тихо дрались. Следил что ли кто-то? Похоже, Андрей прав: крутая каша заваривается. Горячо хлебать будет. Обожжёшься. Рубашку жалко. Здорово порвали. Знал бы, надел тёмную, из имения, а захотелось пофорсить в рябенькой. Ладно, у него ещё клетчатая и с короткими рукавами — Женя её тенниской называет — есть. Перебьётся. А эту, видно, на тряпки только. Только бы белый с кроссовками не надул. Женя уже легла вроде…
Эркин вздохнул во сне, потёрся щекой о подушку. Спать надо, времени совсем ничего осталось…
1992; 21.07.2010
ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ
Солнце показалось над складами, когда они с Андреем уже заканчивали ворочать неподъёмные железные баки. Внутри что-то булькало, но как Андрей ни принюхивался, определить, что там, не мог.
— Хорошо запаяны стервы.
— А тебе не всё равно?
— Интересно, — ухмыльнулся Андрей. — Да и не люблю я вслепую работать.
— Мало ли чего не любишь, — хмыкнул Эркин. — Я вон полицию не люблю, а могу что? Вон торчит, жаба грёбаная.
— Торчит, — согласился Андрей. — Так после вчерашнего они тут с неделю проторчат, не меньше.
— Интересно! — не мог успокоиться Эркин. — Мне интересно, кто полицию навёл? Шума же не было.
— Увидел из окна кто, — еле заметным движением головы Андрей показал в сторону трёхэтажной конторы. — Оттуда всё видно. И звякнул.
— Я б ему звякнул, — вздохнул Эркин.
— Не ты один, — хохотнул Андрей. — Ну, пошёл?
— Пошёл!
— Ещё пошёл!
— Есть! — выдохнул Эркин.
Очередной бак встал на платформу, и они быстро пропустили трос через скобы, притянув его к другим. Не очень ведь и большие баки, чуть пониже их роста и всего-то в два обхвата, а тяжеленные — и скобы есть, а не поднять. Андрей закинул трос наверх и передвинул сходни.
— Давай их все сейчас перекатим сюда, чтоб за каждым не бегать.
— Идёт.
Солнце начинало припекать, и края баков отпечатывались на груди чёрными жирными от пота полосами. Рубашку Эркин сразу снял, ещё со вчерашнего дня зная, что перемажется, и штаны потому надел старые, пожалел джинсы. Андрею хуже. Ему раздеваться нельзя. Хорошо, рукавицы дали, хоть пальцы он убережёт.
— Держи.
— Есть. На меня подай.
— Бери.
— Пошёл?
— Пошёл.
Плату обещали неплохую. Как-то неопределённо: сказали, что не обидят, и если уложатся в срок, то надбавят. Но имперские здесь вряд ли сунут. На станции всегда кредитками платят, а русским-то уж точно имперскими не с руки, но могут за рукавицы вычесть…
Андрей прикусывает губу. Видно, курить хочет, но вчера он пачку только вытащил, как наорали и пригрозили прогнать.
— Терпишь?
— Терплю. Пошёл.
— Есть.
Если они быстро управятся, если с оплатой не прижмут, и если сегодня ещё перехватят такую же, то завтра он сможет с утра пойти к тому белому. И тогда завтрашний заработок он отдаст Жене. Хватит ему жрать и денег на жратву не давать. Женя ему отдельно не варит, а ест он больше их обеих. Лишь бы не надул беляк. Но вроде не должен…
…Коренастый, в полуармейском, шляпа надвинута на лоб и оттуда поблескивают как две льдинки светлые глаза, в зубах зажата сигарета, ноги расставлены для упора и руки на поясе с кольцами для кобуры, ножа, плети. Так стоят надзиратели. И не подошёл бы он к такому, если бы не разложенная обувь. Сапоги, туфли, ботинки, шлёпанцы… И кроссовки. Есть совсем новые, есть похуже, но куда лучше рвани, что в цветном ряду. Он подошёл и встал чуть сбоку, потоптался, привлекая внимание.
— Ну? — бросил, не глядя на него, белый. — Работы нет.