— Вот из-за такого дерьма… — сказал один из лагерников.
И он сжался, ожидая начала камерной пытки. Но заговорил второй.
— Рабы?
— Да, сэр, — ответил Старший.
Для раба любой белый — господин. Хоть, говорят, лагерники теряют расу, но если словом умилостивить… Нет, не получилось.
— Спальники, что ли?
— Да, сэр, — голос Старшего упал до шёпота.
Лагерник, назвавший их дерьмом, засмеялся, и Малец беззвучно заплакал от этого смеха.
— Ты смотри, какие удобства! — смеялся клокочущим смехом лагерник. — Даже три сразу. Позабавимся?
— Охота мараться, — брезгливо поморщился другой.
— А для чего ж их к нам сунули?
Страх туманил голову. Он знал, что сделает всё, что ему прикажут эти двое, что он не сможет, не посмеет сопротивляться.
— Ну не для твоего же удовольствия.
— Тогда что ж, — голос лагерника стал угрожающим, — тогда в поношение, значит? Так?!
— Какое тебе поношение после приговора? Оставь их. Сам говоришь: дерьмо. Ну, так не марайся.
— А ты подумал, что с нами в лагере свои же сделают, если кто узнает, что мы со спальниками в одной камере были. Сам захотел такого же?
— Чёрт! — растерялся второй. — Об этом я и не подумал. Тогда у нас что ж, и выхода нет?
— Выходит, нет, — вздохнул смеявшийся и встал. — Попробуем малой кровью, чтоб и волки сыты были…
Он сжался в комок, обхватив голову и стараясь закрыть грудь и живот. Рядом так же свернулся Малец, а Старший вдруг рванулся и встал на колени, закрывая их раскинутыми руками.
— Меня… возьмите меня… они же молодые, не надо их… я джи, я всё умею… вы будете довольны… — и судорожно, путаясь, рвал с себя одежду.
Лагерники, видно, не ждали такого и оторопели. Но тут Седой застонал и повернулся на спину. Лагерники сразу отошли к Седому, и он рискнул чуть отвести руки от глаз. Седой как раз повернул голову к двери, и он увидел его страшное изувеченное лицо в крови и струпьях и неожиданно яркие голубые глаза. Оба лагерника склонились над Седым, стали его укладывать поудобнее, тот, что предлагал не мараться, снял с себя полосатую куртку и, свернув, подложил под голову Седому. Седой хотел что-то сказать, но получался невнятный стон. А он знал, что это только отсрочка, что как только они уложат Седого, пытка ожидания смерти возобновится. И кого молить о спасении? Трясся и что-то шептал Старший, признавшийся в своей работе в Джи-Паласе, вызвавшийся идти первым. Плакал Малец.
— Лежи, лежи, — голоса лагерников полны заботы и участия. — Сейчас, потерпи немного.
Спасение пришло неожиданно. Распахнулась дверь, и в камеру вошёл надзиратель с автоматом и ещё двое с дубинками. Оглядев скорчившиеся тела, поникшего обнаженного раба на коленях и валяющуюся на полу одежду, надзиратели удовлетворенно хмыкнули и дубинками подняли их.
— На выход, живо!
Ни до, ни после он не выполнял приказа с такой быстротой. В коридоре стоял навытяжку приведший их надзиратель и на него орали какие-то чины, полно надзирателей. Тут же он увидел белый халат врача. Жёсткие холодные пальцы быстро ощупали его голову, грудь, живот, паха.
— Застегнись, — бросил ему врач и отвернулся. — Кажется, не повредили.
Затем врач так же быстро ощупал Мальца, который уже не скулил, а подвывал, и глухо всхлипывающего Старшего. А беляки орали о своём.
— Их на продажу выставлять, а ты, болван, их к лагерникам сунул!
— Так я же…
— Да ещё к полам!
— Так, сэр, нет места, сэр!
— Тупица, болван! Прикуй их, если в камерах места нет!