Жан Шантавуан
Анархист
Это было во время анархистского террора. В течение нескольких месяцев бомбы взрывались совершенно неожиданно и притом, несомненно, по какому-то заранее составленному, дьявольскому плану.
Едва начиналось судебное следствие по поводу взрыва в банке, во Фландрии, как взрывчатый снаряд производил разгром в квартире судьи на берегу Средиземного моря. Внимание полиции сосредоточивалось на Бретани, где лопнула адская машина, а в это время убийственная бомба распространяла ужас в Савойе. Одним словом, вся Франция была объята трепетом, как при появлении холеры. Но теперь бедствие казалось не простою случайностью: к случайности примешивалась страшная доля чьей-то злой воли. Это была как бы громадная лотерея смертей и погромов, в которой каждый боялся получить выигрышный билет. Судебные власти со страху до того растерялись, что виновные по большей части избегали преследования; следователи очутились в заколдованном кругу: служебное усердие требовало, чтобы они выслеживали, ловили, арестовывали, уничтожали всех анархистов; когда все до единого будут истреблены, тогда только можно будет спокойно вздохнуть. Но при этом они чувствовали, что их самих преследует угроза страшной мести, угроза, которая много раз была приведена в исполнение. Симметрия устанавливалась с математическою точностью: после всякого ареста анархиста какой-нибудь член судебного ведомства погибал от динамита. Это значительно охлаждало пыл судебного персонала в исполнении столь опасного долга. По некоторым признакам, установленным экспертами-химиками, многие и наиболее сильные из взрывчатых веществ, приготовители которых остались не открытыми, были сфабрикованы одною и тою же рукою. Полицейские власти вскоре определили, что преступник, ловко избегавший наказания, был некто Шамар, Эжен Шамар, кузнец, тридцати семи лет от роду, который, вследствие своей лености и чтения вредных книг, превратился в анархиста и пропагандиста не словом, а делом. На пограничные железнодорожные станции и на некоторые другие разосланы были его приметы; в газетах появился его фотографический портрет, моментальный снимок, сделанный несколько лет тому назад и изображавший коренастого, подбоченившегося детину, с густыми бровями и большими усами, не закрывавшими его смеющихся губ. Шамар вскоре явился воплощением общего ужаса: он казался и близок, и мифичен, он мучил, как кошмар почтенных буржуа, не надеявшихся, чтобы он когда-нибудь попал в руки правосудия. Полиция молчала, но не сомневалась, что захватит свою добычу: действительно, каждое новое покушение, приписываемое Шамару, свидетельствовало о возраставшей дерзости, о каком-то бесшабашном озорстве, которое в конце концов должно было привести его к гибели. Один раз он положил бомбу возле будки, перед домом корпусного командира; через две недели он взорвал полицейский пост на глазах у агентов. Очевидно, Шамар, опьяненный опасностью, увлекался игрой. Предсказания полицейских сбылись, и это его погубило. Однажды он, подложив среди белого дня бомбу в управление префектуры в Марне, — главном городе деп. Сены и Ионы, спокойно удалялся, как вдруг снаряд взорвало преждевременно. Он не пострадал, но сторож схватил его. Видя, что партия проиграна, он, как хороший игрок, покорился. С его сильными кулаками ему ничего не стоило убить сторожа, но это было бесполезно. Шамар, не сопротивляясь, отправился в тюрьму.
Франция вздохнула свободно, словно какой-либо новый Геркулес избавил ее от сказочного чудовища. Город Марн скоро забыл опустошения, произведенные последним взрывом, весьма, впрочем, не сильным, и упивался гордым сознанием, что он задержал и засадил за крепкие стены знаменитого разрушителя. Процесс Шамара быль, можно сказать, готов раньше его ареста: его одного не хватало, только его и ждали для начала. Следствие было быстро закончено, и Шамар представлен на суд присяжных Сены и Ионы. После пяти заседаний в душном зале, — отчет о них занял целый ряд газетных столбцов, — Шамар был приговорен к смерти и в ожидании для казни снова помещен в марнскую тюрьму.
Эта тюрьма — образцовое здание нового типа, похожее скорей на больницу или на фаланстер, чем на тюрьму. Архитектор сумел устроить его так, что оно представляло для своих подневольных жильцов минимум приятного и максимум гигиеничного: воздух, пространство, свет распределялись в нем по точной, рациональной системе и на основании последних данных новейшей физиологии. Камеры заключали ровно такое кубическое количество воздуха, какое необходима для нормального вдыхания взрослого человека, но это достигалось благодаря высоте потолков, которая позволяла сделать камеры тесными, т. е. неприятными, хотя и здоровыми. Стены с закругленными углами обмывались и на них висело предупреждение общества борьбы с туберкулезом не плевать на пол, чтобы избежать распространения болезни. Камеры были не темные, свет проникал через окна, довольно широкие, но расположенные очень высоко, так, чтобы взгляд заключенного не мог усладиться видом ни голубого неба, ни солнца; впрочем, для предупреждения этой опасности стекла в окнах были матовые. Дворы были достаточно велики, чтобы на прогулке заключенные мог пользоваться полезным моционом, но не на столько обширны, чтобы дать малейшую иллюзию свободы. Все это было размерено, высчитано, распределено, пригнано с самою строгою точностью: государство показывало, что, удовлетворив справедливость, оно не желало идти против гуманности.