Тот дух, который руководил постройкой, проникал и в управление тюрьмы, находившейся под начальством г. Лелонг де-Рожерэ, бывшего публициста, кавалера ордена Почетного Легиона. Г. Лелонг де-Рожерэ обладал в высшей степени чувством долга. При консервативном министерстве он подписывался: Л. де-Рожерэ, при смешанном Лелонг де-Рожерэ, при радикальном возвращался к имени своих предков и писал просто: Лелонг. Взаимодействие двух противоположных тенденций помогало директору тюрьмы с удивительным равновесием исполнять свои обязанности: одна из этих тенденций заставляла его относиться с презрительною суровостью к жильцам, которых ему поставляли судьи, другая склоняла его смягчать эту суровость разумною примесью благодушия. Благодаря этому, он с одинаковою осторожностью избегал, как немилости начальства, так и бунтов заключенных. Стоя во главе образцовой тюрьмы, г. Лелонг де-Рожерэ был образцовым директором.
Для его полного благополучия не хватало одного: в марнской тюрьме содержалось мало заключенных, и все это были самые обыденные преступники. В департаменте Сены и Ионы люди убивали, крали, поджигали ни более, ни менее и не иначе, чем в других местах. Этого было достаточно, чтобы занять время жандармов, вторую страницу фельетонов местных газет и пугливое воображение рантьеров. Этого было слишком мало для такой тюрьмы и для такого директора. По крайней мере, таково было мнение г. Лелонг де-Рожерэ: „У нас только простая „хроника“, — говорил он, — а нам нужно бы „передовую“ статью в парижской газете“.
Эту передовую статью доставил ему арест и суд над Эженом Шамаром. Г. Лелонг де-Рожерэ не сомневался, что всегда может быть на высоте данных обстоятельств, но теперь обстоятельства поднялись до него. Знаменитый парижский адвокат, в свободное время занимавший место социалистического депутата, приехал защищать обвиняемого. Журналисты пожелали посетить его в его камере и так как на основании устава не были допущены, то обратились со своими расспросами к директору. Г. Лелонг де-Рожерэ несколько гордился тем, что ему приходится заменять собой такого важного преступника. Иллюстрированные журналы поместили виды тюрьмы и портреты: Шамара — бритого, костлявого и г. де-Рожерэ — полного, с красивою, седоватою бородой, похожею на огромную вытиралку для перьев.
В приговоре Шамара определялось, что казнь будет совершена публично, на площади, в Марне. В первый раз с незапамятных времен, главному городу Сены и Ионы доводилось быть свидетелем смертной казни. На официозный запрос муниципалитет ответил, что гильотина может быть устроена на пустыре перед самой тюрьмой. Таким образом, осужденный будет избавлен от муки длинного пути к смерти, и пять тысяч человек будут иметь возможность видеть эту смерть. В ожидании этого события принимались исключительные меры: решено было усилить состав полиции и разрешить кабатчикам устроить продажу питей на открытом воздухе, как в день народного праздника. Но Шамар подал кассационную жалобу, которая была отвергнута лишь через несколько недель. Затем он подал прошение, о помиловании, которое его адвокат должен был поддержать при личном свидании с президентом республики. Потихоньку, а иногда даже и громко, обыватели Марна высказывали пожелания, чтобы эти хлопоты не увенчались успехом и не лишили их единственного кровавого зрелища, доступного странам, не знающим боя быков. Серьезные люди находили весьма важным, чтобы восторжествовала справедливость, а виноторговцы считали еще более важным, чтобы им предоставлено было хорошо поторговать в течение одной ночи.
Волнение возрастало и охватило весь город, за исключением наиболее заинтересованного лица. Запертый в своей камере, Шамар играл в карты со сторожами, курил, выцарапывал кончиком ногтя на новых стенах неприличные надписи, ел, спал. Ужасная судьба, грозившая ему, не пугала его. Он знал, что жизнь штука тяжелая, а смерть легкая, когда она приходит быстро. В детстве он был заброшенным ребенком, потом стал жалким рабочим, потом безработным, неуверенным в завтрашнем дне; инстинкт сохранения жизни был ему известен только во время мучений голода или неудовлетворенного полового чувства. Правильная и однообразная жизнь тюрьмы приводила его в какое-то полусонное состояние, в котором замирали, как желания, так и страсти. В сущности, для такого неудачника, как он, помещение было не особенно дурно; все последние месяцы у него не было постоянного жилища; ему случалось занимать гораздо худшие и менее безопасные комнаты. Пища была съедобная; удар ножа окончательно избавит его от нищеты и всяких несчастий. Таким образом, все хорошо устраивалось. День проходил за днем... Но вдруг несмотря на свое видимое спокойствие, Шамар изменился. Он не притрагивался к горячим кушаньям, которые ему передавали через окошечко в двери. Он жаловался на головную боль и на головокружение: осмотрели печь, отапливавшую его камеру, она оказалась в полном порядке. В одно прекрасное утро после беспокойной ночи Шамар проснулся в лихорадке. Его знобило и трясло так, что зубы стучали, он был весь в поту. Ему не хотелось вставать. Сторож пытался растолкать его, но ом продолжал лежать. Так как до сих пор он отличался образцовою покорностью, то сторож сразу понял, что он, действительно, болен и доложил об этом директору. Г. Лелонг де-Рожерэ сидел за своим письменным стелем и разбирал утреннюю почту. Он только что вскрыл пакет с казенною печатью и прочел, что просьба Шамара о помиловании отвергнута, что в Марн отправляют все принадлежности казни, и что завтра палач приедет, чтобы сговориться с ним насчет необходимых распоряжений. Мысль, что Шамар, наконец таки, умрет, успокоила г. де-Рожерэ и он был неприятно удивлен известием о его болезни. У него мелькнуло предчувствие, которое он не решился высказать.