На этот раз доктор Шаржбеф вбежал в кабинет директора, восклицая:
— Мы его спасем, черт подери! Мы его спасем. — Он не умрет здесь! — прибавил доктор, ударив кулаком по столу.
Статья „Дня“ наделала шуму: журналисты приезжали интервьюировать г. Лелонга де Рожерэ. Несмотря на свою тревогу, он чувствовал в глубине души удовольствие; в былое время он сам многих интервьюировал, и ему было приятно, что теперь к нему являются интервьюверы.
Он вспоминал свои визиты к Ренану, к генералу Вуланже, к Патти, и старался держаться, как они; он делал вид, что относится к делу вполне объективно. Он водил репортеров по тюрьме с грустным видом, но с полною предупредительностью, точно какой-нибудь управляющий гостиницы, все им объяснял, толковал, хвалил гигиеничное устройство стен, чистоту полов, превосходство вентиляторов, совершенство выгребных ям; он сам дергал цепочки висевшие по стенам, и через фарфоровые трубы лились целые потоки. Когда у него в конце концов спрашивали, как же он себе объясняет что болезнь все таки проникла сквозь эту броню профилактических средств и предохранительных мер, он только разводил свои большие руки, и слегка склонял спину выражая своей позой беспомощность, и как будто говоря: — Совершенно непонятно! Такие вещи только со мною и случаются.
Длительная болезнь заключенного давала пищу полемике. Марселин написала хронику преисполненную негодования. „Общество покровительства человеческой личности“ взволновалось, и один из его членов, депутат большинства, известил президента совета министров и министра внутренних дел, что будет иметь честь представить ему запрос о тех мерах, какие должны быть приняты для улучшения санитарного состояния мест заключения.
Запрос! — Это было последним ударом для г. Лелонг де-Рожерэ. Он чувствовал себя таким же осужденным и таким же больным как Шамар. Министр внутренних дел командировал инспектора в Марнскую тюрьму. Г. де-Рожерэ водил его по тюрьме с тревожной услужливостью, с ощущением тонущего пловца. Инспектор захотел лично осмотреть Шамара: это во всяком случае даст ему тему для разговоров в курильных комнатах.
— Видите, г. инспектор, видите. — говорил г. Лелонг де-Рожерэ, у постели умирающего, — это у нас единственный тифозный, даже, можно сказать, единственный больной. Таким образом, тут нет и следа эпидемии: ничто не указывает на какой либо недостаток, результат которого — я позволяю себе обратить ваше внимание на этот пункт — был бы неизбежно распространенным, до некоторой степени общим...
Чиновник уехал, сохраняя вид таинственный и властный, что показалось г. де Рожерэ весьма дурным знаком. Из тюрьмы инспектор отправился в префектуру, где леса и работающие каменщики еще напоминали о покушении Шамара. Ему было поручено снабдить министра всеми данными для ответа на предположенный запрос, и потому он должен был узнать у префекта, как относится к этому население Марна. Здоровье Шамара продолжало занимать умы обывателей. Они так страстно желали выздоровления анархиста, будто этот человек, недавно считавшийся позором для общества, стал его фетишем. Та идея, что справедливость, должна получить удовлетворение, набрасывала красивый покров на низкое желание увидеть, как две струи крови текут из перерезанного горла. Прекрасные идеи, как и прекрасные цветы, вырастают из навоза. Таким образом, заключал префект, естественная смерть Эжена Шамара приведет в негодование обывателей Марна, и, вследствие этого, будущие выборы будут во всем департаменте Сены и Ионы неблагоприятны правительству.
После этого министр был готов ответить на запрос. Он приглашал г. Лелонга де-Рожерэ и доктора Шаржбефа удвоить заботы о больном; во что бы то ни стало, он должен выздороветь, министерство не отступит ни перед какой жертвой. Он требовал, чтобы ему каждый день присылали бюллетени, как будто дело шло об одном из товарищей по совету министров. Доктор Шаржбеф немедленно ответил, что Шамар едва ли не выздоровеет, но что в самом благоприятном случае, если не явится никакого осложнения, выздоровление будет очень продолжительное. В виду этого тюремное управление отослало обратно в Париж гильотину, которая много дней оставалась в Марне, на товарной станции, продолжая вызывать общее любопытство, но рискуя заржаветь.