— Что? что? что там такое?
Тогда господин с высокой шляпой отделился от прочих, подошел и проговорил твердым голосом:
— Шамар, на вашу просьбу о помиловании последовал отказ; час возмездия наступил, будьте мужественны!
Осужденный стащил простыню, соскочил с кровати и сел на край матраца, спустив ноги; рубашка его расстегнулась, он смотрел расширенными и остановившимися глазами. Как человек еще не вполне проснувшийся, он с минуту молчал, машинально почесывая свои волосатые ноги. Потом он произнес хриплым голосом только одно слово, не то крик, не то шепот:
— Подлецы!
Так как он продолжал сидеть неподвижно, то директор попросил его одеться, одеться поскорей. Шамар всунул ноги в панталоны:
— Подлецы! подлецы! — повторял он. — Так вот для чего вы меня лечили! Вы не могли дать мне спокойно околеть на постели, как какому-нибудь буржуа. Как можно! То для вас. А меня надо убить. Вы меня откармливали на убой!
Он натянул куртку сильным движением плеч. Г. Лелонг де-Рожерэ прервал его и спросил решительным, но сострадательным топом, нет ли у него какого-нибудь последнего желания, не хочет ли он получить утешение религии и выпить стаканчик рома. Но Шамар, не отвечая ему, продолжал свой монолог.
— Экая беда! И что я был за... как я мог поверить их доброте, их состраданию! Эх, эх, эх!
Помощник палача отрезал воротник у его рубашки.
— Так, так, — сказал он, — открывайте мне шею. Теперь мне можно простудиться; на это никто не обращает внимание, все равно я буду лежать в яме.
Ему завязали руки за спиной. Он обратился к тюремному священнику, который показывал ему распятие, и заговорил с ним:
— Ну, вы, батька, спрячьте-ка это; вы опоздали с вашими фигурами да с красивыми фразами. Честное слово, вчера вы могли заставить меня поверить всему, чему хотели. Обо мне заботились, меня вылечили, за мной ухаживали, как за маленьким ребенком, за мной, бездельником анархистом. Если бы со мной всегда хорошо обращались, у меня не было бы и охоты все взрывать... Я чувствовал, что стал добрым, что готов на всякие добродетели. У меня сделалось совсем новое сердце, совсем белая душа. Ваша сестрица начала переворачивать мне все нутро; она давала мне читать книги с божественным. Вот когда вам надо было прийти с вашим картонным Богом. Я бы все принял. Сегодня я не так глуп.
Рассуждая таким образом, Шамар позволял помощникам одевать и вести себя. Его толкали, он шел. Маленькая процессия дошла до ворот тюрьмы; одна створка открылась. Послышались шумные крики толпы. В туманных, предрассветных сумерках площадь казалась черною от кишевшего на ней народа. Посредине ее, на мглистом небе вырисовывался силуэт эшафота, с его столбами и с висевшим наискось клинком,
Шамар бесстрашно шел вперед и продолжал говорить:
— Перед смертью никто не лжет. Да и к чему? Ну, что же, это правда, я был преступник, как вы называете, злодей, но клянусь вам, можете мне поверить, я сделался добрым малым, совсем безвредным. Во время болезни я забыл всю свою жизнь; я родился во второй раз, я все равно, что уже был мертвым. Белые простыни, хорошее вино, сестричка, бифштексы так за мной ухаживали, это меня совсем переделало. Я сам себя не узнавал; я был точно другой человек в той же коже. Разве вы думаете, что вас ненавидят, обкрадывают и убивают ради собственного удовольствия? Неужели вы не знаете, что это делается оттого, что у человека голодное брюхо и горе на сердце? Вы заводите тюрьмы, каторжные работы, гильотину, потому что вы боитесь. Справедливость! Как бы не так! Кабы вы были добры да справедливы, вы бы не убивали, а лечили людей. Ну, вот меня вылечили, говорю вам. И сегодня не я подлец, а вы! Не я зверь, а вы! Не я убийца, а вы, вы, вы убийцы! и трусы! Хорошо, что вы меня убиваете, когда я попал к вам в руки, потому что теперь я вас узнал, и я бы убил вас, всех бы убил...
Шамар вошел на ступеньки эшафота. Его крепко привязали к доске, которая качнулась. Когда голова его уже лежала в отверстии гильотины, он нашел силы крикнуть еще раз:
— Вы убиваете честного человека!
И он был прав.