О, хоть раз стоять бестрепетно на краю темного потока страстей и желаний, хоть раз смело и прямо заглянуть, наконец, в глубину вулканического Я, — хоть раз, и в этот единственный и последний раз, отбросить прочь запрет познания той бездны, — дать этому потоку подняться и разлиться, и своей силой потрясать нас. Раз навсегда понять, что мы — не связка хорошо изложенных рассуждений, сложенных в передней нашего мозга для нужд проповеди и содержимых в порядке с помощью прописных истин и приводимых в движение или останавливаемых с помощью силлогизма. — а бездонная глубина всяких странных ощущений, бурное море чувств, где свирепствуют сильные бури необъяснимой ненависти и ярости, невидимые судороги разочарования, приливы низости, лицемерие и трепет любви, доводящей до безумия и не знающей удержу, голод, стоны и рыдания, поражающие наш слух, впервые готовый их услышать, как если бы вся грусть моря и все стенания великих лесов Севера соединились, чтобы рыдать в тишине, внятной только Вам одному. Заглянуть в эту глубину, познать мрак, полночь, отжившие века в себе, чувствовать джунгли и зверя в них, — и болото, и безрадостную пустыню сердечного отчаяния, — видеть, знать, чувствовать с предельной остротой, — и потом взглянуть на человека, сидящего против вас, в вагоне трамвая, столь благолепного, чинного, тщательно расчесанного и намасленного, и задуматься над тем, что скрывается за этой шаблонной наружностью, — представить себе тайник в этом человеке, с какой-то узкой галереей, ведущей в ваш собственный тайник, — вообразить боль, заставляющую его кусать себе пальцы в то время, как он сохраняет этот внешний вид мирной, только-что выглаженной сорочки, — постигнуть, как и он тоже трепещет внутренне, и страшится, и бежит от лавы своего сердца и пепла в своем доме-тюрьме, боясь увидеть самого себя, — почтительно отступить перед входом во внутреннее Я самого обыкновенного, неинтересного существа, даже низко падшего преступника, с сознанием своей собственной преступности и своего ничтожества — отказаться от осуждения (сколько еще будет судов и приговоров?), зная, из какого материала создан человек и не ужасаясь ничему, ибо все это есть и в нас самих, — вот, что Анархизм мог бы означать для Вас. Именно это он означает для меня.
А потом, обратившись к облакам, к звездам, к небу, позволить своим мечтам свободно нестись к ним — не боясь более потусторонних сил — никого не признавая высшим себя — рисуя и рисуя бесконечные картины, создавая неслышные симфонии с воображаемыми звуками, внятными лишь вам одному, благожелательно глядя на безгласных животных, как на равных братьев — целуя цветы, как в дни детства, — нестись свободно, свободно за пределы того, что страх, и привычка называют „возможным“, — все это Анархизм может означать для вас, если вы смеете так его понять. И если вы когда-нибудь это сделаете, если сидя за работой, вы узрите видение сияющей славы, картину того золотого времени, когда не будет больше тюрем па земле, ни голодных, ни бездомных, ни обвинителей, ни судей, и сердца будут открыты как страницы книги, и откровенны как бесстрашие, если вы тогда взгляните на низкий лоб вашего соседа, в поту и грязи проклинающего свой труд, — вспомните, что вы не знаете глубины его души, ни величия его духа. Быть может, и он тоже мечтает об освобождении от ярма обычая, и закон и вера отпали от него. Даже теперь еще вы не знаете, какая слепая, связанная, неподвижная личинка созревает в нем, прежде чем развернуть свои крылья.
Анархизм означает свободу для души, как и для тела, — для каждого желания, для каждого стремления.
Несколько слов о методах. В прежние времена Анархисты исключали друг друга также по причине тактики. Революционеры презрительно называли „квакерами“ миролюбивых людей, „дикие коммунисты“ в ответ предавали анафеме квакеров.
И это также проходит. Скажу так: каждый метод пригоден для соответствующей индивидуальной способности и взгляда.
Вот Толстой — христианин, непротивленец, художник. Его метод — рисовать картины общества как оно есть, показывать грубость и ненужность насилия, проповедовать отмену власти путем отвержения милитаризма. Прекрасно! Я принимаю этот метод целиком. Он отвечает характеру Толстого, его способностям. Будем радоваться, что он именно так работает.
Вот Джон Мост — старый, надорвавший силы на работе, отягченный годами тюрьмы, но все более резкий, едкий в своих обвинениях против правящего класса, проявляющий столько энергии, что ее хватило бы на целую дюжину молодых людей, идущий под гору своей жизни, но неустанно вызывающий к осознанию несправедливости, причиняемой людям. Прекрасно! Пробуждать сознание людей необходимо. Да будет долго еще звучать этот пламенный призыв.