— Нет. Они сами! — не теряя блаженного благодушия отвечал беззубый. — Только этот вот, — засовывал в розовый рот грязный палец, — выбили. Но не до конца. Пенёк остался…
Когда камеру вывели на прогулку во внутренний дворик, небо распахнуло свою солнечную необъятность, а шумная и вечно разгульная улица как-то по-особому пахнула своей сокрытой от глаз торжественностью. Спецприемник понуро угнездился на самой набережной — одном из любимых мест отдыха горожан, где праздность, беззаботность и маленькие радости ввинчивались в каждый умощённый плиткой квадратный метр. Из-за толстой стены доносился девичий хохот и запах попкорна. Приторный, сладкий, маслянистый…
— Знаешь кафешку, тут рядом, пижонскую, с зелёными такими навесами? — лучился непосредственностью беззубый. — Так, нам там жрать готовят.
— Да, ну? — усмехнулся Барбер. — А, может, сразу кремлёвский повар?
— Точно тебе говорю! — не отступал мужичонка. — У них договор с нашей маленькой тюряжечкой.
— Ты лучше скажи, камеры по отдельности на прогулки выпускают?
— Ага, — бодро кивал беззубый. — Сначала первую хату, потом вторую, потом третью и четвёртую. Так учёт вести проще. Это сейчас заполненности никакой, а когда в одну хату, вместо сорока человек, по сто набивают, а то и по сто пятьдесят, тогда попробуй уследи!
— Ты, я смотрю, знаток, — чуть улыбнулся Барбер, окидывая взглядом нового знакомого.
Тщедушный, какой-то расхлябанный, щеки небриты и впалы, только вот глаза… Глаза лучились совершенно неестественной для этого места теплотой и почти детской наивностью. Похожий взгляд часто был у сынишки — ясный, любящий весь мир и такой глупый…
— А как же! — упирал руки в боки беззубый. — Я тут живу, можно сказать.
— Хулиганишь? — шутливо погрозил Барбер пальцем.
— Да, не, — пожал собеседник худенькими плечами. — Просто больше негде. На хату меня кинули риэлторы. В суде нашем, сам знаешь — если ты простой человек, попробуй докажи, что не верблюд. А так, хоть пожрать можно, да искупаться нормально, хоть разок в неделю.
— А в настоящую тюрьму загреметь не боишься, за постоянные прописки в этот «санаторий»?
— Так, я же ничего не делаю такого! — отмахнулся беззубый. — Это всё нарисовано на бумажке. Мелкие кражи, мелкое хулиганство и прочее. Наш участковый по фамилиям со своего участка проходится, да рисует всякое, чтобы отчётность была. Ну и меня, под некоторую мелочь сюда определяет, под разными фамилиями.
— Так, твою харю тут уже должны наизусть знать. Какие ещё разные фамилии?!
— Да, тут все в курсе. И что мелкие делишки менты рисуют, на тех, кого в глаза не видели. И что разных «клиентов», вроде меня, сюда определяют. Меня-то бесплатно, хотя бы. Многие вообще башляют! Как за гостиницу! — хлопнул он себя по коленям и расхохотался. — А! Как за гостиницу, понял? — не унимался он, заливаясь скрипучим, но искренне радостным смехом.
Время катилось погнутым колесом, налетев на удивительно недурственный ужин — суп, макароны с двумя маленькими сосисками, компот и сладкая булочка. Потом, мерно, с чуть слышным скрипом приглушённых разговоров, укатилось в ночь. Было холодно и неуютно. Вытяжка, протягивала через камеру, казалось, само дыхание севера. За пятнадцать минут низкого гула заблудившихся в системе вентиляции лопастей, камера успевала продрогнуть до заунывного поскуливания. Конечно, на нижних нарах было гораздо теплее. Но там бессовестно хозяйничали клопы и блохи, а потому «первый этаж» предпочитали лишь совсем немощные или бомжи, которых наверх местные «пассажиры» просто не пускали.
А утром колесо тягостно заскрипело, отказываясь двигаться дальше. Огрызалось, упрямилось, словно нарочно давая прочувствовать всю тягучую жуткую сладость момента. Момента, когда вместо завтрака пришлось поперхнуться пылью тесноты УАЗика… Когда коридоры районного УВД растянулись своей молчаливой непонятливостью… Когда Барбер и его почти что двойник-Репей разлучились по разным кабинетам… Когда твёрдый и тяжёлый кулак впервые ухнул в солнечное сплетение, украл из лёгких живительные невесомые кубики и заставил согнуться в неожиданном оцепенении.
Не посчитавший нужным представится следователь бил резко, хлёстко, с явным знанием дела. Костяшки яростно вгрызались, то в живот, то чуть выше, то лупили по почкам. Позже, когда усталость утяжелила руки, он молча усадил скованного наручниками Барбера за стол, сунул под нос какие-то бумаги.
— Подписывай, — спокойно напутствовал он, с тоном строгого отца, что, не отвлекаясь от газеты, советует разбитному отпрыску взяться за ум. — С моих слов записано верно, дата, подпись. На каждом листе.