— Не нуди, — обидчиво отбрыкнулся Лидс, впрочем, прекрасно понимая, что Барбер нисколько не сгущает и без того вязкие тёмные краски.
Утро ворвалось нахально и бесцеремонно. Ворвалось грязной поступью, оставляя на ошмётках краткого и тревожного сна колючую изморозь, которую не отскребешь занемевшими пальцами, не отогреешь сбивчивым дыханием под одеялом. Казалось, плоть промёрзла до костей, даже не смотря на то, что пугливые синие цветки газовых конфорок цвели всю ночь. Тепло стремилось вверх, а у пола шествовал победным маршем кажущийся почти зимним холод.
Лидсу хотелось сжиматься всё туже и туже в крохотный кулачок, что готов забыться снова, зажмурившись от серой утренней хмари, нагло ввалившуюся в окраплённое морозными брызгами окошко. Думалось, дождь — именно то, чего не хватало, для финальной шлифовки потерянной и расхлябанной разбитости.
— Продрал глаза? — буркнул Барбер откуда-то слева, из комнаты, где ночью «делили ложе» Бэкхем с Шариком.
— Продрал, — отозвался Лидс, пытаясь отчаянно ухватиться за хвост призрака беспамятного сновидения. — Как Слава?
— Нормально, — отозвался самолично Бэкхем. — Валить надо.
— Надо, — согласился Барбер. — Сначала мы с Михой, а потом вы с Вовой. Слышал? — небрежно бросил он уже Лидсу. — Собирайся…
Утренняя хмарь сыпала на головы мелкое хрустальное крошево, под ногами плотоядно чавкало и задорно хлюпало. Хотелось кутаться в собственные руки и как можно глубже втягивать истоптанную мурашками шею в чуть размякшую шершавость воротника. Длинная кишка одной из немногих поселковых улиц всё никак не желала заканчиваться, упираясь в асфальтовую укатанность ведущей в город дороги.
— Я там, на тумбочке, денег оставил хозяевам, — понуро, в унисон погоде выдохнул Барбер, перепрыгивая очередную лужу. — Всё-таки, стекло вынесли… Я это к чему: у тебя монета на тачку найдётся?
— Найдётся, — мелко кивнул Лидс, ещё глубже утопая в совсем не спасительном воротнике. — Куда сейчас?
— В город. Дождёмся наших, — мотнул головой в сторону медленно удаляющегося временного пристанища. — А потом с домашнего медсестре знакомой звякну — пусть приедет, нормально зашьёт Славика. Рана пустяковая, но всё-таки…
— Могло быть хуже.
— Да, могло. В башку, например.
— А чего ты их оставил? — кивнул назад уже Лидс. — Подождали бы, пока соберутся.
— Нас четверо было. Палево. А вдруг эти суки по дорогам пасут?
— Да и так палево. Сразу видно, что по бурелому ломились. Грязные, как черти.
— Да, по такой погоде все грязные, как черти, — отмахнулся Барбер, наконец, выворачивая на трассу. — Ты же никого к себе не таскал? — словно между прочим поинтересовался он.
— В смысле? — не понял Лидс, благодарно принимая подошвами уверенность асфальтовой тверди.
— В смысле, много кто знает, где ты живёшь?
— Да, нет. Ты, Вова со Славой, сестра.
— А мать?
— Мать не знает, — уверенно, но беспокойно отозвался Лидс. — Думаешь, искать будут?
— Всякое может быть. Пока не выясним что это за типы, придётся у тебя перекантоваться. Вова, скорее всего, спалился. Ты, возможно, тоже. Славику тоже дома светится пока не стоит с дыркой в бочине. А мне…
— Чего замолчал? — хмыкнул Лидс, терпеливо дождавшись пока товарищ прикурит помятую сигарету, заботливо укрывая её от дождя непослушными руками.
— Да ничего. Мои пальцы тоже откатывались и не раз. Так что, хрен его знает. Но пока дома тоже не особый вариант сидеть. Знаешь же, как это бывает — приедут, как к свидетелю, а через пять минут мордой в пол и с пакетиком героина на кармане. И попробуй не запой. Да и вообще…
— Что «вообще»?
— Да… Короче, не ждут меня там. Сын, конечно, ручонки тянет. Но в остальном…
— Жена?
— Да, — Барбер шумно выдохнул, глубоко и, казалось, будто в последний раз, затянулся, — жена… Ещё как с моря приехала, как чужая. Хотя, давно уже чужая. Давно мозги высушивала: «У той — то! У этой — это! А у меня детские сопли, кухня, да муж не пойми кто!» Типа, если бы на выезда не гонял, а работал, как ишак, у нас бы всё по-другому было бы.
— А было бы?
— Да откуда я знаю! Я ей сразу сказал, как залетела: «Я такой, какой есть и другим не стану, не хочу становится. Устраивает такой муж, тогда вперёд — фату напяливай и пузо расти…» Но теперь нет никакого меня. Теперь есть «мы», но, почему-то, только когда ей надо. Когда всё плохо — есть я, тот, кто виноват во всем. А когда… Хотя, у нас уже давно ничего хорошего не осталось.