Мирослав то вспомнил, но перед братом не открылся. Тошно стало от того, что их дружбе может конец прийти.
" Слышу, брат! Я тебе потом всё объясню. Я потом до конца жизни прощения вымаливать у тебя буду! Я о том и отца просил, коли дело до смертоубийства дойдёт, чтоб тебя пощадили!"
А на утро Извор и Мир дружины собрали и, вместе с ловчими, под видом, что поедут загоны посмотреть сами на поиски вышли. И на следующий день и после. А Извор не только кровного брата ищет, он всё вокруг примечает. Как с судов больших и малых люд на берег сходит, тюки и сундуки превеликим числом с собой тащат. А лица подозрительные никак у купцов — у тех они хитрые, корыстные, а у этих всё более суровые, даже каменные с ястребиным взглядом, словно дичь высматривают. Ходят браво, плечисты и сноровисты. А как Федьку среди них заприметил, так все сомнения сами собой отпали. Среди них, что свой ходил. Шеи не пригибали и те перед ним, руками бились с ним, а иной раз и сердцем целовались (приветствие, когда при объятиях, прижимаются грудью и целуют плечо).
Извор с братом о том уже не разговаривал, а только тошно стало ему, что дружбе их конец наступил.
26. Камасутра в книговнице
В тот же вечер Мирослав на двор вернулся один со своей дружиной, а Извор с Олексичем дальше пошёл. Сорока до темна на воротах возле стен детинца стояла, её ратники от себя гонят, а та не идёт, каждого дружинника встречает. А как поисковиков завидела, к тем ринулась, а они как один взоры отводят, сказать ничего не могут, что нет его нигде, что пропал он бесследно.
Сорока то без слов сама поняла. Затуманила очи свои тоской, закручинилась ещё сильнее, поникнув словно цветок запоздалый от раннего мраза, и потом с каждым днём становилась всё печальнее, а её когда-то былая потешность и весёлая беззаботность, которой она заполнила наместничий двор, смягчив его суровость, улетучились не оставив и намёка на неё прежнюю. Покорная стала. Всё безропотно выполняла, даже тиун удивился такой перемене. Возле своего виска пальцем крутит— мол, умом девка тронулась. Да особо и не нагружал её, милосердие проявляя, оставив единую заботу о книговнице, как Мирослав Ольгович на то прямое указание дал.
Мастерству грамоты Сорока учила Мира как и прежде, только сухо, без озорства, и всё вздыхала. Тот её не донимал докукой лишней, сам тихомолком упражнялся, пока она гусиным крылом пыль смахивала, да полы пасконью натирала. Нет-нет, а какой-нибудь фразой на половецком с ней и перекинется. А иной раз подскочит к Сороке, переспросить её чего непонятного в табличках, поправит за Сорокой своей рукой. А всё для того, что будто невзначай подсобить той: то скамейку приподнимет, то сундук подвинет, то бадейку вынесет, якобы чтоб та ему не мешалась. Сорока словно помощи не видит вовсе — лицом присно одинаковая.
А одним днём пришла, а всё уже убрано, только Мирослав какой-то запыхавшийся больно. Потом лишь смекнула, когда на его порточины глянула, да на коленях мокрые пятна приметила — помощнику своему поклон сердечный отвесила. Мирослав в отличии от Сороки в ответ не поскупился— усы достаточно подросшие широко растянул, что Сорока засмотрелась — больно уж он этими усами ей отца покойного напомнил. Раньше безусый ходил, что отрок бестолковый, у которого ветер в голове, а сейчас всё больше на мужа нарочитого походить начал. Улыбкой лёгкой одарила. Вот если бы не пропажа Храбра, верно бы даже ей весело бы было, а так всё грустью и тоской опутано, словно тенётами. А у Мирослава от той улыбки лишь одной, робкой и мимолётной в груди зашелестело, аж до сердца достало.
— Засиделся за делами малость, решил поразмяться, — отговорку сходу Мирослав придумал, не успела Сорока и рта раскрыть, чтоб спросить. — Обожди там, — на лавку возле окна указал. — Мне немного осталось. Батя пока хлыбастал (пил без меры), все дела забросил, нужно всё поправить теперь, — между делом той объясняется.
Сорока словно туча угрюмая, ясный день своим образом хмарит, а потом даже немного оттаяла — отчего-то ей вот так в книговнице да под мерный стук перекладывания табличек и шуршание берестяных листов отрадно было; даже молча; даже этот рукоблудник её более не раздражал, а наоборот — она подле него словно возле дуба раскидистого от непогоды скрывалась. Сидит в оконце смотрит, ждёт пока боярин учиться соизволит, иной раз только в мыслях заблудится, что и не докричаться было до неё.
— Эй, баламошка, не слышишь, что-ли? Тебе говорю, можешь отдыхать сегодня, — Мир труды дневные закончил, грамоты берестяные в сторону отложил. — Нет у меня желания грамоту половецкую нонче учить.