Выбрать главу
Мглой задернут восток. Дальний крик пролетающих галок… Это — он… И венок Он плетет из фиалок. На лице его тени легли… Его голос так звонок. Поклонился ему до земли. Стал он гладить меня, как ребенок. …………………….. Он, как новый Христос, Просиявший учитель веселья, В лепестках белых роз, С чашей странного зелья, И любя, и грустя, Показался из дали, Как святое дитя; Он — в закатно-янтарной печали…

Но когда он, приявший венец, сел на трон, то «голос бури мировой проговорил глухо, сердито, и тени грозные легли…». И вот — «от стран далекого востока мы все увидели вдали седобородого пророка… И царь испуганный… корону сняв, во тьму бежал…». И багряница его — в лохмотьях, сам царь — запуган и жалок, и на его «лице снеговом — голубые безумные очи…». Это — «не тот», не Мессия, которого так ждала душа Андрея Белого; это лишь — «сон сумасшедшего» (так раньше называлось это стихотворение).

Начинается целый ряд стихотворений, посвященных развенчиванию лже-Мессии и горькому осмеянию былых своих чаяний и упований. Дерзкая мечта недавнего былого о «нашем Иван-Царевиче, нашем белом знаменосце» находит язвительный ответ в стихотворении «Жертва вечерняя» (1903 г.):

Стоял я дураком В венце своем огнистом, В хитоне золотом, Скрепленном аметистом. Стоял один, как столп, В пустынях удаленных, И ждал народных толп Коленопреклоненных. Я долго, тщетно ждал, В мечту свою влюбленный… На западе сиял Смарагд бледнозеленый; И — палевый привет Потухшей чайной розы… На мой зажженный свет Пришли степные козы. «Будь проклят, Вельзевул, Лукавый соблазнитель! Не ты ли мне шепнул, Что новый я Спаситель?» Как сорванная цепь Жемчужин — льются слезы… Помчались быстро в степь Испуганные козы.

Так печально закончились былые мечты и упования. И в следующем же стихотворении «Мания» (1903 г.) перед нами снова безумный, возомнивший себя Христом, безумный, с исступленным видом, сам сознающий «безумий напор». «Ну что ж? На закате холодного дня целуйте мои онемевшие руки; ведите меня на крестные муки…». И опять следующее стихотворение «Лжепророк» говорит нам все о том же, все о том же: о тяжелом крушении недавней жаркой веры.

Проповедуя скорый конец, Я предстал, словно новый Христос, Возложивши терновый венец, Разукрашенный пламенем роз. Запрудив вкруг меня тротуар, Удивленно внимали речам. Громыхали пролетки; и — там Угасал золотистый пожар; Повисающим бурым столбом Задымил остывающий зной… Хохотали они надо мной, Над безумно-смешным лже-Христом. Яркогазовым залит лучом, Я поник, зарыдав, как дитя; Потащили в смирительный дом, Погоняя пинками, меня…

И вот лже-Мессия уже — за решеткой («Дурак», 1903 г.), и слышит он прежний вечный зов земли: «объявись — зацелую тебя»; но он уже бессилен, уже побежден, не победив… «Утихает дурак; тихо падает на пол из рук сумасшедший колпак…». Если теперь в стихотворении Андрея Белого появляется Христос, то это уже лже-Мессия, и конец его — за решеткой сумасшедшего дома; и сам поэт первый произносит тяжелое слово: «безумный»…

Он, потупясь, сидел С робким взором ребенка. Кто-то пел Звонко. Вдруг Он сказал, преисполненный муки, Побеждая испуг, Взявши лампу в дрожащие руки: «Се дарует вам свет Искупитель… Я не болен: нет, нет! Я — Спаситель». Так сказав, наклонил Он свой лик многодумный… Я в тоске возопил: «Он — безумный».
(«Безумец», 1904 г.)

И Мессия кончает — в сумасшедшем доме: «да, ты здесь! Да, ты болен!» — как бы не верит еще сам себе поэт. А мессианству своему верит только один он, безумец, возомнивший себя пророком. Последнее из этого круга стихотворений, пока заканчивающее собой весь «мессианский цикл», показывает уже нам былого пророка — в больнице:

Рой отблесков… Утро… Опять я свободен и волен. Открой занавески: в алмазах, в огне, в янтаре — Кресты колоколен. Я болен?.. О нет — я не болен. Воздетые руки — горе, на одре, в серебре… Там — в пурпуре зори… Там бури… И—в пурпуре бури. Внемлите, ловите: воскрес я — глядите: воскрес. Мой гроб уплывает туда — в золотые лазури… Поймали, свалили: на лоб положили компресс.