Можно думать, что и самый конфликт Андрея и Федора сильно преувеличен. В «Притче о слепце и хромце» Кирилл очень откровенно соединяет Андрея и Федора, обличая их общий грех против церковных преданий и правил. Федор мог возражать князю, даже спорить с ним, но Андрей слишком дорожил своим любимцем, чтобы предать его. На это могли подвигнуть князя лишь безнадежность борьбы и страшная для средневекового человека угроза анафемы.
Нужно подчеркнуть, что не владимирцы страдали от Федора. Его враги были там же, где и враги Андрея, — в Ростове. Энергичный, «звероядивый Федор» «озлобил» «кроткие люди ростовской земли». Среди них были и духовные — вероятно, сторонники митрополичьего права, и обладатели имений, коней и оружия — знатные ростовские бояре.
Мы не знаем, в чем заключалась «ересь» Федора, который якобы «измолвил хулу» на саму «святую Богородицу». Федор был по натуре крайне дерзок; как предполагают, он, даже будучи наречен епископом, не разошелся с женой. Может быть, это послужило поводом для длинных рассуждений в грамоте патриарха Луки Хризоверга о преимуществах «девства» над браком. Возможно, что в пылу спора Федор и оступился в этом вопросе. Но вероятнее другое объяснение. Федор мог воспротивиться решению Андрея послать его на митрополичий суд и в виде протеста затворил владимирские церкви и Успенский собор — в этом и была его «хула на Богородицу»{201}.
Любопытно, что автор мрачного повествования о деяниях Федора как бы стремится позолотить явно неприемлемые для владимирцев клеветнические строки. Он называет Андрея, уже уступившего в борьбе с митрополитом, «царем», льстя его мудрой карающей «царской руке». Если Федор действительно, сопротивляясь решению Андрея, наложил интердикт на Владимир и его храмы, то это дало удобный повод, чтобы само изгнание Федора объяснить как «новое чудо» Владимирской иконы, которая якобы «извергла» Федора, создателя славы этой самой иконы: «чюдо сътвори Бог и святая Богородица новое Володимири городе, изгна Бог и святая Богородица Володимирьская… лживого владыку Федорца из Володимиря…». Есть основания думать, что вставка о епископе Федоре, напоминающая изложение судебного следствия над ним и описание его итога — казни, внесена во Владимирский летописный свод 1177 года по указанию самого митрополита{202}.
Все это повышает наше доверие к показаниям о Федоре позднего Никоновского свода, проникнутого большим спокойствием в его оценке. Скептицизм исследователя к этому тексту едва ли вполне оправдан{203}. В литературе не раз указывалось на вероятность каких-то старых источников этого свода. В его рассказе о Федоре есть и реальные черты, которые едва ли могли быть «сочинены» редактором XVI века. Федор был, если верить ему, сестричич (сын сестры) боярина киевского Петра Бориславича, постригшийся в Печерском монастыре в Киеве{204}. По-видимому, это был умный, властный, смелый и яркий человек, красивый внешне и блестящий оратор: «бе же сей дерзновенен зло и безстуден, не срамляше бо ся сей ни князя, ни боарина, и бе телом крепок зело и язык имеа чист, и речь велеричиву, и мудрование кознено, и вси его боахуся и трепетаху, никто же бо можаше противу его стоати, неции же глаголаху о нем, яко от демона есть сей, инии же волхва его глаголаху». Подобная фигура была под стать Андрею — вместе они образовали могучую и напористую в своей энергии силу. Едва ли случайно образ Федора, связанного с деятельностью Боголюбского, имеет в Никоновской летописи общие черты с образом знаменитого «лживого владыки» XIV века Митяя, которому покровительствовал Дмитрий Иванович московский.