Сила Андрея внушала уважение к нему, и в этом смысле он был подлинным «самовластием», подобным королям Запада. Это качество Андрея приобрело гиперболические масштабы в глазах соседних народов. По-видимому, через родственных половецких князей слава о нем проникла в далекую Грузию, здесь его называли «царем» и «Андреем великим». Когда стали искать жениха грузинской царице Тамаре, крупный армянский феодал Амир-Курд-Абул-Асан-Арцруни указал на изгнанного Всеволодом сына Андрея Георгия, скитавшегося в половецкой земле; Абул-Асан сказал: «…Я знаю сына государя Андрея великого, князя русского, которому подневольны 300 русских князей…» По словам грузинского историка Басили, Георгий был «лицо весьма родовитое, сильнее всех царей той страны [Руси]». Позднейший армянский историк Степанос Орбелян (конец XIII века) называет Георгия «сыном русского царя»{285}.
Но в этом признанном авторитете Андрея было и его слабое место. Войско, составленное из отдельных феодальных дружин и полков, подчинявшихся своим военачальникам, как правило, не заинтересованным, а часто и прямо враждебным тем целям, какие выдвигал Андрей, — такое войско не могло быть стойким. Часть князей шла в походы исключительно под страхом кары Андрея, и как бы значительны ни были его владимиро-суздальские войска, составлявшие ядро таких сводных ратей, они не могли уравновесить сил, дробивших их единство. Кроме того, владимирские полки включали, кроме горожан-«пешцов», значительное количество «воев» — крестьян, равнодушных к делу Андрея. Отсюда малая боеспособность огромной по тем временам армии, осадившей Вышгород или отошедшей из-под Новгорода.
Самые цели этих походов были сомнительны или неприемлемы для огромного большинства их участников. Мысли Андрея далеко опережали XII столетие. Любопытно, что в глазах летописца, рассказывающего о вышгородской осаде, дело Ростиславичей — справедливое: им «помогают» Борис, Глеб и даже Бог. «Святые князья» Борис и Глеб были идеалом братского миролюбия, и потому их упоминание здесь как покровителей Ростиславичей особенно выразительно. Замысел же Андрея — греховен и потому терпит неудачу. Злой иронией звучат комментарии летописца к эпопее вышгородского похода: Андрей попал «в сети многолукавого дьявола, который враждебен христианам; Андрей же князь был такой умник, такой доблестный во всех делах, а погубил свою рассудительность невоздержанием и, распалившись гневом, испустил такие заносчивые слова, — а ведь перед Богом мерзка и постыдна хвала и гордость. Все это было на нас от дьявола, который сеет в нашем сердце хвалу и гордость… Так исполнилось слово апостола Павла, сказавшего… возносящийся смирится, а смиренный вознесется. И так возвратилась вся сила Андрея князя Суздальского: собрал он воедино все земли, и не было счета множеству воинов; пришли они высоко мысля, а смиренными пошли к своим домам…» (перевод){286}.
Как бы вторя этой явно пристрастной и враждебной Андрею оценке южного летописца, построил свою знаменитую характеристику Боголюбского В. О. Ключевский. Перечислив его военные неудачи, он объясняет их личными качествами Андрея: «смесью силы с слабостью, власти с капризом»; бесплодные походы «можно было сделать и без Андреева ума»! «Проявив в молодости на юге столько боевой доблести и политической рассудительности, он потом, живя сиднем в своем Боголюбове, наделал немало дурных дел: собирал и посылал большие рати грабить то Киев, то Новгород, раскидывал паутину властолюбивых козней по всей Русской земле из своего темного угла на Клязьме!» Образ действий Боголюбского возбуждал у Ключевского вопрос: «руководился ли он достаточно обдуманными началами ответственного самодержавия или только инстинктами самодурства?..»{287}. Мы видим теперь, сколь далека от истины эта популярная, но поверхностная оценка.
После поражения под Вышгородом казалось, что феодальная Русь торжествовала окончательную победу. Сам Андрей скоро падет от руки убийц, защищавших старый порядок и «тьму разделения нашего».