Две отличные друг от друга оценки деятельности Боголюбского, наметившиеся в историографии XVIII века, развиваются и в трудах историков XIX века, отражая их политические симпатии и исторические взгляды. Апологет самодержавия Н. М. Карамзин не мог пройти мимо колоритной и выигрышной для «Истории государства Российского» фигуры «владимирского самовластца». Под его пером Андрей становится в ряды крупнейших государственных деятелей Древней Руси: он «был, конечно, одним из мудрейших князей российских в рассуждении политики, или той науки, которая утверждает могущество государственное. Он явно стремился к спасительному единовластию»{384}. Напротив, в изображении Н. А. Полевого, пытавшегося дать «историю русского народа», Андрей, этот «могучий государь русский и неукротимый воитель», «оставался могучим удельным владетельным князем — не более, имея только титул великого князя… его уважал, кто хотел, или кто боялся…»{385}. Власть Андрея, по Полевому, — временное и личное явление.
Эту мысль широко развил М. П. Погодин: «Андрей постоянно следовал по одному пути и достиг своей цели. Он хотел, чтобы его слушались, и его действительно слушались все князья. Самые неудачи почти не мешали ему нимало: противники, победив его полки, обращались к нему же с повинной головою, и его сила стала выше всех случайностей. Но кроме этого послушания с данями и дарами, удовольствием сажать и сгонять князей, и некоторыми наружными знаками преимущества Андрей ничего не хотел, и никаких высших политических, государственных видов, как мы их понимаем, не имел; он был умнее своих современников, но не потомков; о будущем он не думал… Утвердившись дома, он распространил свои намерения и на всю Русь, и требовал послушания и покорности от всех тамошних князей, как прежде Мономах и сын его Мстислав, а после, более или менее, брат Андреев, Всеволод, — но никаких дальнейших, политических или государственных замыслов у него не было и быть не могло…»{386}.
Взгляды С. М. Соловьева мы уже приводили — они были связаны с его теорией родового быта, на фоне которой фигура Боголюбского приобретала эпохальное значение: он начал ломку «родовых отношений» и постройку отношений государственных. Андрей открыл новый период в истории Древней Руси; ее центр был перенесен на великорусский северо-восток. Власть Андрея была не проявлением его личного властолюбия, а результатом большой политической работы. Но главное, что впервые увидел С. М. Соловьев, это основную пружину политической борьбы — конфликт между «старыми» и «новыми» городами, формула, под которой нащупывались подлинные исторические силы: консервативной феодальной знати, с одной стороны, и горожан, поддерживающих князя и его военную силу — с другой.
Затем это понятие «города» конкретизируется и под пером И. Е. Забелина доходит до преувеличения. Горячий патриот Москвы, Забелин видел в избрании Андрея на суздальский стол инициативу «москвичей» — Кучковичей, а самого Андрея изображал «посадским» князем «промышленной и торговой страны», какою Забелин представлял Владимирскую землю{387}.
«Главное значение Андрея Боголюбского в русской истории, — писал Д. И. Иловайский, — основано на его государственных стремлениях. Он является перед нами первым русским князем, который ясно и твердо начал стремиться к водворению самодержавия и единодержавия… Нет сомнения, что этот князь владел умом поистине государственным и что в данном случае (речь об изгнании братьев. — Н. В.) он повиновался не одной только личной жажде власти. Конечно, он сознавал, что дробление русских земель служило главным источником их политической слабости и внутренних смут… Опору своим самодержавным стремлениям он мог найти в самом населении северо-восточного края, рассудительном и трудолюбивом»{388}.
Напротив, Н. И. Костомаров, исследуя историю единодержавия в Древней Руси, считал, что никаких попыток в этом направлении владимирские князья не делали, а владимирцы, поддерживавшие Андрея, отнюдь не думали о чем-либо более широком, нежели о самоопределении и независимости для своего города. «Единственным побуждением всей деятельности Андрея было властолюбие… Кроме желания лично властвовать над князьями, у него едва ли был какой-нибудь идеал нового порядка для русских земель»{389}. Отсюда недалеко и до позднейших взглядов Ключевского, уже изложенных нами, — что Андрей был просто «самодуром» без особых политических дарований и идей.