— И яблоки какие-то все кривые… — с отвращением бормочет он.
— Во Владимире еще хуже, — сипит Кирилл, — там и яблок нету… Прошлой осенью все басурманы пожгли…
— Ты чего там шепчешь? — спрашивает длинный, с любопытством приглядываясь к Кириллу.
— Не шепчусь я — застудился. В озере ночевал.
— Как же так?
— Волки одолели, все по пятам шли, прямо беда. Голод не тетка. Ну, я от них в озеро по сих пор и зашел, — Кирилл проводит рукой по горлу. — Стою, а они на берегу сели в рядок и сидят. И тоже бога молю, чтоб не прыгнули. Так и стоял, покуда светать не стало. Ушли — я вылез еле-еле, онемел весь, второй день трясет…
— Значит, владимирский ты… — интересуется длинный.
— Да… жил я там… — неопределенно шепчет Кирилл.
— Вон еще один владимирский идет, — улыбается толстый, глядя в глубину двора. — Рублев… Андрей… Слыхал небось…
Мимо собора по тропке, выложенной камнем, идет Рублев.
Полуоткрыв рот. Кирилл смотрит ему вслед и, чтоб не выдать волнения, боится даже проглотить набежавшую слюну. Длинный пристально смотрит на него, и Кирилл ото чувствует.
— Уж больно худостен для иконописца, — замечает горбун.
— Да он больше и не иконописец никакой, — поясняет толстый, — не пишет ничего уж давно.
— Почему ж это? — спрашивает кто-то из странников.
— Да кто ж его знает! Не знает никто об этом. Молчит. Обет молчания дал… Все свое ремесло забросил и молчит.
Кирилл, прислушиваясь к разговору, в волнении шарит рукой в корзине с яблоками.
— А почему, интересно, он обет дал? — не унимается кто-то.
— Согрешил, вот и кается, — объясняет длинный. — Из Владимира блаженную с собой привел, а она вдруг… — и длинный делает выразительный жест обеими руками, намекая на большой живот. — Блаженная-то она блаженная, конечно, а понимает, видно, что к чему.
— Для позора своего и привел, — заключает горбун. — Чтоб грех свой все время перед собой иметь…
— Вот она святость-то! — наставительно вздыхает толстый.
— Нет все-таки стыда у людей! — вздыхает кто-то.
— А артель Андреева? — Кирилл, закашлявшись, сгибается в три погибели.
— Да распалась будто вся, — отвечает толстый. — Кого, говорят, татары убили, кого разметало в разные стороны.
Длинный продолжает с интересом изучать Кирилла.
— А Даниил? Жив? — сипло шепчет Кирилл.
— Разное говорят. Один говорят — на север ушел, другие — что ордынцы с собой увели, третьи даже — что фрягам в рабы продали…
Длинный встает со своего места и подходит к Кириллу.
— Никак, Кирилл? А?
Кирилл сидит не двигаясь и не поднимает головы.
— Кирилл! — еще громче восклицает длинный.
Лысина Кирилла опускается еще ниже, он униженно кивает головой, и мутная слеза повисает на его простуженном носу.
В заводи ручья, что бежит под стенами монастыря, стоят наполовину заполненные водой дубовые бочки. На берегу рдеет костер, в котором калятся огромные камни. Ветер осторожно дышит на звенящие красные угли.
Дурочка собирает по кустам сучья. Она и широкой рубахе, с огромным выпирающим животом, который мешает ей нагибаться, и около каждого сучка блаженной приходится присаживаться на корточки. Она на сносях.
Осторожно повернув в огне тяжелый раскаленный камень, Андрей подсовывает под него кузнечные щипцы, потому что камень большой и его нельзя ухватить как следует, а можно только подцепить снизу, как лопатой. Изогнувшись от напряжения. Андрей медленно приподнимает его над костром и осторожно пятится к бочке, еле сдерживая дрожь в руках, делает первый шаг, потом еще один и еще, затем, стараясь делать как можно меньше движений, поворачивается спиной к костру и двигается к бочкам, стоящим шагах в десяти от него, но расстояние это становится непреодолимым, потому что, когда Андрей подходит к бочке, камень соскальзывает и, удовлетворенно зашипев, скатывается в ручей. Андрей возвращается к костру, и все начинается сначала.
А дурочка тем временем живет своей замкнутой и сосредоточенной жизнью. Она запихивает в бочки кусты можжевельника, который, обваренный кипятком, так хорошо отмывает подернутые плесенью скользкие днища. Круглое лицо блаженной, покрытое родильными пятнами, похоже на лицо ребенка, которое мгновенно отражает все ощущения и чувства, порожденные окружающим миром. Вот она обращает взгляд к небу и с деловитой серьезностью следит за полетом летучей паутинки до тех пор, пока не теряет ее из виду, затем с озабоченным видом трогает обеими руками живот, приоткрыв пухлый рот и склонив голову набок, прислушивается некоторое время к самой себе, светлеет лицом и уходит, не замеченная Андреем, который трудится над последним камнем.