Борьба шла долго, я держался, не вступая ни с кем в контакт, пока они не выбились из сил, в попытках привлечения меня и не пришли каждый по отдельности ко мне, самым наглым, лживым и глупым образом, готовые предать друг-друга и сделать все что угодно лишь бы я дал им частичку себя, дозу – наслаждения, свою сущность. Я дал им ощутить кайф вечного наслаждения, увеселив и себя их сущностями для более сильного ощущения себя. И начал уже, управляя их, практически наркотической зависимостью от кайфа наслаждения, который выдавал им, определенными дозами, и в определенное время, каждый раз, давая им, немного помучиться в ломке и отдавал дозу лишь тогда, когда они очередной раз готовы были делать все, лишь бы получить частичку меня.
Война за меня в моем максимально чистом варианте началась…
Тот период, когда боги – мультяшки, создавая самые невероятные, ужасающе нелепые, и в то же время, интересные всем и основывающиеся на хорошо подобранной для этого идеологии, было одним из самых трудных моих периодов…
…
– … отвратительное, оно будет, всегда увеличивается и никогда не устанет, а вечным движением будет элементарное вождение ершиком, естественное, как движение фаллоса, или движение руки по фаллосу, это самый простой и естественное движение, которые будут совершаться специально созданной мною, так сказать, цистерной для хранения топлива – то есть конденсатора отвратительного. То есть, отвратительная и ужасная, вызывающая страх, сожаление, ненависть, рвоту, приступы невероятного желании, в котором вы будете обнаруживать то вожделение садизма, то мазохизма, но всегда подкрепляемое ненавистью к объекту желания, усиливающееся стыдом к себе, за свое желание и вожделение! Все это будет увенчано ощущением вечного наслаждения, острого, словно прилив в океане! Вот вам мой микро-маркет, то есть мир, выполненный в натуральную величину, который я делал для себя, создавая его на своей территории вселенной!
«Ужасно! – констатировал я про себя в очередной раз завершив в своем сознании, речь сумасшедшего бога, чье представление о вечном сводилось к комнате с унитазом и отвратительной уборщицы, которая с показным вожделением будет вечно водить ершиком по это самому унитазу, – И так целую вечность!» Мне очень не хотелось представлять эту жуткую картинку, которая предательски пыталась зародиться в моей голове, и я посмотрел на Микки, который все еще что-то увлеченно говорил, не менее увлеченно подравнивая траву в саду.
Я попытался его услышать. Для начала надо было сообразить, на долго ли ушел от него и сколь информации, хотя бы по количеству, о восстановлении содержания его монолога, Я и не помышлял, впрочем, откровенно себе признавался в том, что не очень то и хотел узнавать, что говорил мне Микки.
…
Я резко и быстро повесила трубку. Давно надо было заняться делами. На самом деле, я понимала, что диалог с Гербертом может длиться вечность, чего мне совсем не хотелось.
Я ничего не чувствовала, ничего не хотела, мне не было грустно, не было весело, мне было совсем-совсем никак. Я бы с удовольствием легла на большой кровати, широко расставив ноги, выпятив живот, и пустила бы тоненькую стройку слюны, из полуоткрытого рта, и так, смотря в одну точку в стене, и просидела бы вечность. Мне казалось, что я напилась каких-то психотропных таблеток. Мне было плохо, оттого, что я ничего не чувствую и ничего не хочу. Я думала о Герберте, о том, что он приедет, о том, что он моя жизнь и моя судьба, о том, что мне надо начинать привыкать к его постоянному присутствию в моей жизни.
Я прислонила руку к груди. Сердце билось с бешеной скоростью. «Надо меньше пить кофе!» – подумала я и отправилась заварить себе чай. «Надо в чай молока налить!» – решила я, – А то какой смысл менять столь любимый мне кофе, на отвратительный чай?!».
Я сделала себе чай с молоком и села обратно на подоконник, ждать отведенного мне часа…
На улице было холодно, холод пронизывал кожу насквозь, словно не желал, чтобы я дожила до решающей минуты. Мне казалось, что в комнате уже давно уличная температура. Мне становилось плохо и страшно. Я думала, что время снова остановилось, но теперь уже я не контролирую этот процесс…
Большие часы пробили «семь». Меня словно вернуло в реальность. Я вздохнула, поняв, что скоро это бесконечный промежуток ожидания закончится. Внезапно я услышала, как в дверь позвонили. «Откуда он узнал номер квартиры?!» – промелькнуло у меня в голове, – Я ведь не говорила ему!».
…
– Это вообще он?! – спросила я на всякий случай Пространство, поскольку никого кроме Герберта, которого мне все равно надо было увидеть, я ощущать рядом не хотела.
– Да, это он…
– А откуда он номер квартиры узнал?
– А я откуда знаю! Его спроси!
– Да, помощи от тебя, как от…
…
– Это тебя! – услышала я чей-то голос, – И хватит сама с собой разговаривать! Достала уже, лунатичка хренова!
Я огляделась, словно открыв глаза. Квартира была полна людей. Я поняла, что даже с кем-то из них разговаривала, совершенно не помня о чем и когда. Они приползли, в шесть, или в семь, каждый со своей работы. С авоськами с продуктами и плохим настроением. «Они
Мы начали движение к выходу из квартиры. Перехватила его взгляд, направленный на предметы, людей, ситуацию, ловящий цвета, нюансы, ищущий трещинки, желающий убедиться, что перед ним декорации Манхеттена в Голливуде, а не настоящий Манхеттен, который по в действительности был сделан из картона и ластика, стоило лишь снять очки. Герберт пытался сфотографировать взглядом то пространство, в котором жила, словно ему казалось, что он больше никогда этого не увидит. И не потому, что не вернется сюда, а потому, что всего, что он видит, ибо не существует, и его просто разыграли, то было наилучшим вариантом, либо это его фантазии, непонятно откуда взявшиеся и что означающие. Перехватила его взгляд, остановив его попытку увидеть то, что человек не должен видеть.
«Мне будет тяжело ним! – констатировала я про себя, – Он, слишком много чувствуя, не контролируя это и не понимая природу данного явления».
Мне стало как-то грустно. Я поняла, то не дали ребенка, которому всю мою данную жизнь, мне придется менять «памперсы». «С таким количеством отвратительного, мог и не дотянуть до финала!» – пожалела я про себя.
Мы вышли из квартиры, оставив картинку данного места, лишь смутным воспоминанием, не несущим никаких эмоций, в сознании Герберта. Затем мы вышли из подъезда. Я не пыталась навязать Герберту ощущение, в каком отвратительном мире, я живу, ускорить его желание, вытащить меня из того, что ему чуждо, непонятно и поэтому вселяет, мистический страх и ужас. Я знала, что эта мысль уже зародилась нем, но форсировать события, развитие которых, я слишком хорошо знала, я не хотела. Мне не хотелось, чтобы он возомнил себя, единственным моим спасителем. Хотя так было бы проще. Но мне тоже хотелось поиграть, и я решила, что буду добиваться его искренней любви, без возникновения собственного культа с упоением собственной псевдозначимостью. Я осознавала свою жестокость. Мне хотелось, чтобы Герберт мучился до конца своих дней, не понимая, по-настоящему ли я его люблю, по какой причине я с ним?! Но он прощал мне, что когда он слышит от меня «здравствуй», не является ли оно на самом деле, прощанием. Я была жестокой. Мне хотелось чтобы он страдал за то, что я буду с ним, всю свою жизнь, о есть до того момента, пока не найду то, что когда-то было моим, и то, что я потеряла. «Я не позволю ему думать, что он, мое единственное спасение!» – решила я.
Мы сели в машину и молча поехали. Я почувствовала, как во мне начинает зарождаться то чувство неловкого молчания, которое возникает между двумя объектами, когда они просто не способны услышать друг друга, как бы ни старались этого сделать, и все что им остается это либо перестать совершать попытки общения, либо поступить так, как должна была поступить я, то есть каждый из собеседников должен начать делать вид, что он слышит второго. В итоге они оба должны так войти в эту роль, что и сами поверят и услышат, поддавшись общему для них двоих, безумию…
Герберт был без водителя. Он сам сел за руль, я села рядом. Черная "волга", медленно, словно предупреждая о начале своего передвижения в пространстве, двинулась с места. Я смотрела в окно, грустно различая предметы, формы и образы, потерявшие себя в потоке ветра и снега, соединявшихся в единую субстанцию – метель, которая словно одеяло, пыталась накрыть землю. Периодически я оборачивалась и смотрела на застывшее, словно маска, лицо Герберта. Оно совершенно ничего не выражало, ни о чем не думало, ни как не чувствовало и ни за что не переживало. Я не очень хотела, чтобы он начал думать, о чем бы поговорить, или почему я молчу, или чувствовать еще какие-либо сомнения, способные лишь сотрясать пространство, наполняя его отвратительными звуками, запахами и образами. Но я начинала сомневаться, что это лицо принадлежит человеку, а не кукле, что оно настоящее, а не пластиковое, что оно может ожить, пошевелиться и выразить хоть что-то, а не останется навсегда вот такой вот неподвижно маской максимального присутствия. "Но может быть со мной тот человек, который настолько, человек?! В нем должна быть хоть одна крупица того, что может увидеть меня!" – в отчаянье подумала я, ощутив безграничное, вечное одиночество, разливающееся по моему телу, словно яд, который должен был меня убить, но делать это настолько медленно и мучительно, чтобы я сама уже молила о смерти. "Хотя, наверное, есть и такой вариант, что я быстрее найду противоядие, хотя это и намного труднее!" – я смотрела окно, пытаясь не думать об отсутствии ощущения существования Герберта, которое он, словно самый стойкий шпион.