Так пережевывал он манную кашу из текстов добротных русских бытописателей второго ряда, когда неожиданно просто девчонка ответила:
– Хорошо, поедем.
Они сели рядом на подоконник. Надо было о чем-то говорить, и он понес обычную пошловатую чепуху – набор баек опытного застольного говоруна. Они как всегда безотказно срабатывали, и девчонка хихикала. Его губы стали время от времени касаться ее уха и щеки, и он вроде как заново слегка хмелел.
– Ты меня любишь? – наконец выпалил он. (Ему всегда требовалось, чтобы его непременно любили.)
– Да, – отвечала она, и они поцеловались.
Посидели еще. Стало как-то скучновато.
– Жаль, выпить нечего, – посетовал он и несколько неуверенно решился на довольно идиотскую фразу:
– Нам надо закрепить нашу любовь...
Она опять ответила просто:
– Потом. Вот приедем к тебе...
Отказ подогрел, и его вновь бурно понесло: нет, здесь, сейчас...
– Не могу я сейчас, блин, не могу. Понимаешь?
– Это ничего... – он споткнулся на следующих словах. – Можно и по-другому... Ну, например... (Ему хотелось говорить об этом, объяснять, смаковать.)
Он ожидал любой реакции, но все опять разрешилось сразу, хотя тон девчонки стал совсем другим:
– Ну, сделаю. Пристал как банный лист...
И она покорно опустилась перед ним на колени.
Он положил левую руку ей на плечо, правой погладил по бритому затылку.
Плотная живая влага охватила и обожгла его. Спустя секунду вся механика включилась в общее взаимодействие. Послушный посылу руки, колючий шар поступательно задвигался вверх-вниз, доставляя остро нарастающее наслаждение. Шершавый поршенек искусно засновал по своей отдельной сложной траектории.
Он откинул голову и почувствовал затылком металлический холод оконной ручки. Этот холод напомнил ему, что происходящее – реально.
Через двадцать минут все изменилось. Она стояла в двух шагах, отвернувшись и хмуро глядя в лестничный пролет. Он, украдкой проверив, застегнуты ли брюки, фальшивым бодрым тоном говорил, что через полчаса начнет ходить транспорт, они поедут к нему, она примет душ, позавтракает. «А что дальше? – сверлила мысль, – куда я ее дену?»
Она внимательно взглянула на него и произнесла тихо, но решительно:
– Я пойду.
Он всполошился:
– Куда, зачем?!
– Меня ждут.
– Где?!
– На вокзале. – И добавила, подумав: – Хочешь, пойдем вместе.
Предложение показалось ему нелепым. Какой еще вокзал?...
Она медленно двинулась к выходу. Тупой страх взял его за горло: через минуту ее не будет – уже никогда!
Идя за ней, он быстро, сбивчиво говорил, приводя какие-то убедительные аргументы и в то же время чувствуя, что слов не находит, тряс ее за плечо, хватал за рукав (при этом она вырывалась, а однажды тихо, но внятно процедила: «Да зарасти ты говном!»). Он клянчил и чуть не довел себя до истерики, выкрикнув, что если она уйдет, он сейчас же разобьет оконное стекло и вскроет себе осколком вены. В то же время ему казалось все более невозможным выйти вместе с нею в раннее февральское утро и по черным улицам пешком отправиться к враждебному вокзалу с его бомжами, ментами, тетками, спящими вповалку подле своих тюков, и какими-то неведомыми приятелями девчонки – должно быть, стаей опасных голодных волчат.
На площадке второго этажа он взял себя в руки, остановился и стал смотреть ей вслед, окончательно поняв: не вернуть.
Приоткрыв входную дверь, юное существо в жалком пальтишке-обдергайке остановилось, обернулось, лицо его стало жестким, по нему скользнула неприятная хитроватая ухмылка:
– Слышишь, мужик! – Он уже не удивлялся переменам, произошедшим в ней. – А я не девчонка – я пацан!
Дверь пушечно выстрелила, секунду были слышны быстрые удаляющиеся шаги, почти бег.
Он остолбенел. Ну конечно же, парень! Ему припомнились и ломкий голос, и избыточный пушок над верхней губой и на щеках. Мальчик... А он-то – с его патологическим неприятием голубых!.. Или все-таки соврала?
Он вышел на улицу, посмотрел на табличку на доме – «Набережная реки Мойки», – подошел к перилам, перегнулся через них и уставился на вялую бензиновую воду. Мимо торжественно проплыла пустая банка из-под импортного пива. Было еще темно, с крыш текло.
Мысли его пошли привычным ходом – всему происходящему с ним искать оправдание. Что, собственно, произошло? Изменилось бы что-либо, знай он, что перед ним существо его пола? «Конечно, изменилось бы!» – чуть не выкрикнул он вслух. А он уверен в этом? Да и вообще, не было ли это ему безразлично? Впиваясь взглядом в лиловатые пухлые губы на фарфоровом личике андрогина, не видел ли он в этом существе лишь безумно желанный сексуальный объект? «Пристал как банный лист...» – так, кажется, выразилось «оно»? Кстати, он не узнал даже имени...
По дороге домой под троллейбусный скрежет он почему-то вспомнил строчки эпиграфа к повести одного московского писателя, принадлежащие якобы Бальмонту: «Мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить». Сколько ни искал он их в стихах поэта, так и не нашел. Должно быть, автор повести сочинил их сам.
© 2007, Институт соитологии