– Мы два года в Чхусок не виделись, – говорит он. – Я обычно… с родителями Мингю его праздную. Понятия не имею, почему он вдруг…
– Может, соскучился, – неуверенно пробует Мингю.
– Сложно поверить, – хмыкает Чонхо, выдыхая через нос.
– Как так вышло, что… – слова подбирать как-то сложно слишком, – что вы есть друг у друга, но…
– Не знаю, – прерывают его, – мы с отцом не особо близки. Может, проблема в том, что он видит во мне женщину, которая его бросила. Я внешне пошел в мать. – Чонхо нервно кусает ноготь большого пальца. – Все в порядке. Я давно привык и не жалуюсь. Отец обеспечивает меня абсолютно всем, поэтому… Ну, глупо быть недовольным.
Не глупо, думает Мингю. А еще хочет опрокинуть что-нибудь. Кто-то не имеет семьи и мечтает лишь о том, чтобы снова оказаться в любящих объятиях, а кто-то семью имеет – и пусть расколотую на два далеких друг от друга берега, – но не может ощутить и крупицы тепла. Это неправильно.
– Я не думаю, что нам следует ехать. Да, нам, – акцентирует Чонхо последнее слово. – Потому что один я в этот дом не поеду.
– Почему не следует?
– Потому что, если ночью пойдет дождь, мы не успеем вовремя вернуться.
Мингю разглядывает чужое серьезное лицо напротив и из последних сил давит в себе глупые слова. В нем их слишком много в последнее время – слов этих глупых. Вроде «К черту этот дождь» и «Ты не хочешь, чтобы я уходил, а я не хочу, чтобы ты меня отпускал».
(«Я хочу остаться».)
Он долго стоит перед домом, когда они выходят из такси. Рассматривает серый кирпич, балконы чужих квартир, даже встречается взглядом с какой-то девушкой на третьем этаже, которая вышла выкурить сигарету. Чонхо не торопит его – терпеливо ждет, пока Мингю сам сделает первый шаг. И он делает его – крепко вцепившись в рукав чужой рубашки.
– Кто это тут почтил нас своим присутствием? – встречает их с порога пожилая женщина в переднике с подсолнухами.
Всю храбрость, которую Мингю успел собрать в кулак к этому моменту, он разом теряет. Стоит столбом в дверях и почти физически чувствует, как конечности наливаются тяжестью. Не сдвинуться с места. В носу начинает покалывать.
– Здравствуйте! – Чонхо первым заходит внутрь и подставляется под чужие объятия. – Прошу прощения за опоздание, мы застряли в пробке.
– Ой, да не извиняйся. – Бабушка хватает его за обе щеки. – Ишь какой вырос жених красивый! Девчонки поди толпами бегают! – Она начинает скрипуче смеяться.
Мингю понимает, что окончательно пропал. Он видит человека перед собой и понимает, что тот абсолютно такой же, каким запомнился в лучшие годы. Его бабушка – она все такая же. С яркой серебристой проседью, улыбающимися глазами, с фартуком абсурдным и такими же абсурдными шутками, которые мало кто понимает.
– Ну, иди сюда. – Она сгребает Мингю руками и так крепко сжимает, что тот буквально испускает дух. – Совсем хилый стал. Кушай больше, а то на такой скелет никто не позарится.
Он медленно поднимает руки и обнимает в ответ. Думает вдруг, что никогда его жизнь не была настолько правильной, как в этот момент. Мингю чувствует запах персиков, обнимает человека, которого хотел спасти больше, чем жить, и смотрит через плечо бабушки на Чонхо, глаза которого слишком черные и слишком красивые. И хочется, чтобы так всегда было. Чтобы всегда можно было чувствовать родное тепло рядом и видеть улыбку человека, для которого ты по непонятной причине стал чем-то большим, чем просто тусклым блеском потерянной звезды из другой галактики.
Мингю и вправду потерянная звезда. Ищет свет, в котором может сгореть без каких-либо сожалений. Окончательно и безвозвратно. И пусть после него ничего не останется, эту яркую вспышку всего, что осталось от его души, увидят те, ради кого и хотелось умереть.
Он только и успевает, что снять кеды, когда в коридор выходят мать и… отец. Высокий – Мингю ростом пошел не в него – и будто бы молодой даже в свои сорок пять, в белой рубашке и свободных брюках. Мингю теряется немного, смотрит на чужое предплечье, скрытое под тканью, – словно хочет увидеть шрам, который все еще помнит на ощупь, – и делает небольшой поклон, потому что просто не знает, как себя вести. Отец Мина смеется, хлопает его по плечу и приобнимает одной рукой. А Мингю – Мингю все так же продолжает рассыпаться внутри себя. Весь этот мир – проекция жизни и людей, которых у него никогда не будет.
(Но сейчас же есть?)
Чонхо достает из рюкзака огромную упаковку традиционных рисовых пирожных, перевязанных голубой лентой, и вручает ее хозяйке дома. Мингю лупит глаза и теряется еще больше, потому что как, как тот успел позаботиться еще и о таких вещах, когда он почти глаз с него не спускал? Мать Мина обнимает Чонхо, а Мингю кажется вдруг, что в этой семье не один сын, а двое. И от этой мысли становится только грустнее.