– А в школе были?
Крик был, как сигнал. Отделилась толпа и побежала к школе. А Свистунов, для страху, время от времени от исполкомского двора стрелял из пулемета. Пули, взвизгивая, летели за речку, а кое-где звякали стеклами или чмокались в срубы. Другая толпа пошла по амбарам.
Школа была заперта. Марья Павловна, проснувшись от выстрелов, разбудила старуху-сторожиху и сидела с ней в темноте в ее комнатушке. Вскоре приблизились голоса, много голосов, грубых и пьяных. А потом стали ломиться в дверь, и слышно было, как кто-то разбил окно, залез в класс и ходил там, натыкаясь на парты. Включить электричество не догадались.
– Ерофеев, давай огня. Темно. Еще ногу сломишь, – прокричал кто-то и, шаря рукой по стене, случайно открыл дверь, где, затаившись, сидела Марья Павловна. Сторожиха с испугу вскрикнула. А голос:
– Эй, здесь бабы! Ерофеев, сукин сын, давай огня!
Кто-то прибежал, топоча сапогами, с зажженной соломой. За ним другой. Слышно было, как зашли в комнату Марьи Павловны.
– Учительши-то нет. Сбежала.
Нашли там керосиновую лампочку. Зажгли ее. И с лампой ходили по комнате. В раскрытую дверь было видно, как их тени колыхались по классу.
– Нет, никого нет – ни Гурды, ни учительши.
Шаги приближались вместе с пятном света, и тогда уродливо колыхающиеся тени убегали назад. Тот, кто с лампой, встал в дверях в комнату сторожихи.
– Здесь, што ль, бабы-то?
– Да иди прямо. Чего стал, – толкнули его сзади.
У Марьи Павловны испуга не было. Было оцепенение, да иногда пробегал по спине холодок, от которого вздрагивали плечи.
Вошли в комнату.
– Кто здесь?
– Да, никак, учительша?
– Она самая и есть.
Взяли ее и повели.
– Спроси про Гурду, где схоронился! – закричали сзади.
– Чего спрашивать? Раздевай до-гола, а там видно будет.
И грубые руки начали срывать с нее юбку и разорвали кофточку. А когда шершавая холодная ладонь коснулась ее голой груди, Марья Павловна как-то неожиданно вырвалась. Но впереди – стена из бородатых и безусых лиц и пьяные глаза. Назади – цепкие руки. И Марья Павловна, без юбки, вскочив на парту и прыгая через одну, бросилась в кухню на черный ход (с одного плеча свесились обрывки кофточки). Бандиты за ней. В дверях кухни один нагнал ее, и началась борьба. На затоптанном грязью и снегом полу было скользко, и оба повалились на стол. Бандит ушиб плечо и на время отпустил учительницу. А у той мысль: «Все равно». Быстро нащупала в столе ящик, открыла, выхватила первый попавшийся нож и ударила себя в грудь. Подбежали другие. Кто-то еще раз облапил ее, но, почувствовав под руками липкую жидкость и обмякшее тело, брезгливо отдернул их, и Марья Павловна повалилась на пол. Когда принесли лампу, увидели нож в груди учительницы, стекавшую по голому бедру кровь и кофточку, намокшую красным.
Постояли. Посмотрели. Кто-то вздохнул:
– Сама себя порешила. Здорово...
А потом, сразу успокоившись, вышли из школы. На улице несколько стихло. Пробежал запыхавшийся парень и на-лету крикнул:
– Свистунов велел всем к исполкому итти.
Разговаривая, бандиты зашагали к исполкому.
Уже под утро, не найдя Гурды, бандиты нестройной толпой уходили из Среднина. Посвежело. Собаки надрывались лаем. Сверху торопливо мигали голубые звезды, и ночь сгустилась предрассветной теменью, в которой плавало зарево от бандитского набега.
IV
Бандиты ушли. Розовое солнце весело выпрыгнуло из-за синевы Стрижевских лесов и засверкало по втоптанному сапожищами льду луж посреди улицы. Пахло гарью. По Среднину бродили кучками взлохмаченные хмурые мужики, а на дороге к выгону лежал, раскинув руки, кудлатый парень, и стеклянные глаза его, не мигая, глядели навстречу утру и улыбающемуся солнцу. Над парнем голосила простоволосая баба, а рядом выла собачонка. Баба сморкалась в кулак и изредка злобно пинала ногой собачонку:
– Уйди ты, проклятушшая. Без тебя тошно, – и снова голосила и сморкалась в кулак.
Гурда давно уже вылез из колодца и сидел без шапки на крыльце школы, спрятав в руки лицо. Сторожиха, кряхтя, пронесла воду обмывать мертвую учительницу. Потом вернулась к Гурде:
– Иди-ка, сердешный, чайку испить. Намаялся за ночь-то. Куда теперя головушку склонишь?.. А Марея Павловна прямо, как живая... – и начала утирать глаза подолом исподней юбки. – Я со страху чуть ума не решилась...
Гурда молчал и все глубже запускал пальцы в волосы. Сторожиха еще постояла, повсхлипывала и пошла в школу.
На улице мужики спрашивали друг у друга, когда хоронят мучеников и будут ли их хоронить с попом. Ребята играли в бандитов и лупили парнишку, одетого в материн полушубок.