— А вдруг это ваш дом?
— Наш? — не понял Алексей Митрофанович.
— Да! Дом, где мы с вами находимся. И арка у вас есть, и подворотен хватает.
— Еще что-нибудь вспомните, какую-нибудь деталь, этого явно недостаточно, два совпадения еще не повод, нужна, по крайней мере, третья, чтобы избежать ошибки.
Третья! А где ее взять? Эту третью составляющую!
Виталий Борисович закрыл глаза в попытке вернуться в прошлое…
— По машинам, товарищи, — голос надрывный и командный.
Товарищи неуклюже лезут в грузовик — мешают те самые винтовки под два метра. Рассаживаются вдоль борта — кто на корточки, кто на влажные и грязные доски.
— Трогай, — кричит тот же голос, и машина послушно трогается с места. Но трогается она с рывком, от чего вдоль борта пробегает живая волна. Кто-то падает на мертвеца — он лежит тут же, широко открыв глаза. Многие смеются над неудачником, над тем, кто свалился на покойника. И сам неудачник вынужден присоединиться к хору грубых голосов — скалит зубы, продолжая сидеть на трупе. Кроме убитого не смеется еще один в шинели.
— А чего? Так даже удобней, — говорит неудачник, — жалко только, что не баба.
Новый взрыв хохота. Его колотит, но не от ветра и холода. На ухабах мертвец бьется затылком о доски и мотает головой — получается смешно. Они смеются, он — нет. Ему противно сидеть рядом и слушать их смех. Ветра нет, но в глазах стоят слезы. Еще один толчок на рытвине, и она ползет вниз — длинная тоненькая струйка. Говорят, соленая. Холод уже давно залез в сапоги, в бушлат, а руки вновь стали непослушными и чужими. В руках у них винтовки, и все они напоминают какое-то мифическое чудище, ощетинившееся длинными и грозными шипами. Куда-то едут — трясутся на ухабах, ныряя время от времени в темноту — ленивые фонари освещают лишь себя.
— По Камышенской поехали, — кричит кто.
— Так оно быстрей получится, — соглашается другой голос, — я, мужики, ссать хочу!
— А ты в сапог.
— В твой?
Всем весело, иначе нельзя, иначе страшно — покойник рядом, и хотя он на них не смотрит — все равно, страшно.
Ангел в ночи
Александр Николаевич Кузнецов болел тяжело, долго и даже как-то привык — удивительное свойство человеческого организма. Радикулит не беспокоил, он также внезапно прошел, как и появился. Поэтому, вероятно, проблемы со спиной радикулитом не являлись. Но болело что-то другое, а что именно — не понять. Не понял и участковый врач — серьезная женщина в белом халате, которая долго и внимательно изучала Кузнецова. Единственным симптомом, доказывающим окружающим, что с ним что-то не в порядке, была слегка повышенная температура и, конечно, внешний вид. Александр Николаевич осунулся, под глазами синяки и неприятный цвет лица, приобретающий всякий раз иные оттенки. Вечером при светильнике — желтоватый, при включенном торшере — зеленый, а в темноте и вовсе бледный с синевой — вылитый покойник. Слабость при передвижении и полная апатия ко всему. Даже к деньгам! Кузнецов о них забыл, а Зоя Константиновна тактично не напоминала.
Болел Александр Николаевич следующим образом — лежал в кровати. Первое время отказывался от пищи, а в туалет ходил, когда его об этом просили. Что творилось у него в голове — сказать не можем. Не мог сказать и сам Александр Николаевич. Иногда, когда в комнате никого не было, читал стихи — бормотал себе под нос всякую глупость, которую тут же и забывал. Свидетелей оценить его мастерство, по понятным причинам, не нашлось, хотя наговорил Кузнецов на полноценный сборник. И получилось недурственно, по крайней мере, краснеть бы не пришлось. Однако кроме уже обозначенной поэмы «Свиная лопатка» никто и никогда не узнал о скрытом таланте, проявившем себя в столь необычный период.
Дарья Никитична, оказавшись совершенно случайно рядом, выдвинула свою версию и поставила свой диагноз, в народе известный как порча. А следовательно, и лечить заболевание требовалось с несколько иных позиций, далеких от традиционной медицины. Так и поступили: согласились на один, так сказать, официальный диагноз, который устраивал медицинских работников, а лечили средствами народными, нетрадиционными. Что касается Кузнецова, ему лично было наплевать, какие лекарства принимать — он только открывал рот.
Обстановка в доме преобразилась и напоминала небольшой лазарет. Дарья Никитична с утра мыла полы, проветривала помещения с последующей дезинфекцией. Снимала у зятя показания температуры, давления и вносила в журнал — тетрадку, которую ей любезно выдал внук. Павлик, вероятно, также расстроился из-за отца в той степени, какой могут расстраиваться дети, смутно представляя серьезность заболеваний и что они могут с собой нести. Чтобы не причинять дополнительные хлопоты матери, он стал по возможности чаще бывать дома и даже проявил некоторое участие, отправляясь в аптеку. Однако Дарья Никитична ему не доверяла. Она вообще никому не доверяла и подвергала критике почти все препараты, приобретенные в государственных учреждениях.