— Чего с рукой? — спрашивал Ефим и морщился — первая всегда шла плохо.
— Сохнет, — говорил дед и наливал следующую.
— Старость? — уточнял Ефим и пил вторую.
— Устала рука-то, — объяснял старик, — это вы, молодые… а мы… я же этой рукой кого-то только не положил. Германца рубал? Рубал. И поляка с чехом, и литовца, а уж потом своих, в смысле белых, сколько я их положил! Летишь и чувствуешь, как за тобой смерть летит — не поспевает. Не угнаться ей. Глаза слезятся, в ушах ветер, а ты ее к седлу прижал, и сам прижался — ждешь. И нет тебя — одно только сладостное предчувствие — вот сейчас, еще секунду, а потом пошло! Налево, направо — вжик, вжик, вжик!
— А кого прижал?
— Как кого — саблю! У меня особый прием был, я ее вот так пускал — и старик показ как. Намашешься — руки не поднять. Карандаш взять не можешь — не получается. Падает у тебя из руки карандаш, саблю он привык держать. Ох, скажу, и рубились мы! Какой там наган! И глазом моргнуть не успеешь, а нынче?
Дед плевался, Ефим скалил зубы и гоготал — смеяться он не умел.
— Техника, — объяснял Сидорчук старику — есть прогресс, и чтобы убить человека и вовсе незачем руками махать. Пальчиком аккуратно нажал, а тот огрызнулся, плюнул огнем и дело сделано. А пулемет? А если их два? А если их соединить вместе? Это же какая сила!
— А-а-а-а, — махал рукой старик, — пуля-дура. Слышал, наверно… пальчиком, говоришь? Револьвер твой — игрушка глупая, души в ней нет, а вот сабля… сабля это сабля! Понимаешь? Твое продолжение. Вот ты выстрелил и все. А саблей можно красиво и слегка, а можно так, чтобы надвое, чтобы до самой жопы! А ты — наган… Сабля тебя никогда не подведет, а револьвер — дурак, заартачится или вообще того, не туда выстрелит. Что тогда делать будешь?
— Из другого выстрелю, — гоготал Ефим.
— Ну, ну, я посмотрю, как ты из другого выстрелишь, когда каждая секунда дорога.
— Не переживай, выстрелю… не в первый раз, справимся.
Забавный старикан, смешной, где он сейчас, — вспоминал Ефим, вглядываясь в темные заросли.
И все же он перестарался — переусердствовал. А как иначе объяснить новое назначение? На сборы — вечер, выпить с товарищами и то не успел. Сунули мандат и предписание — сам доберешься. Даже машины не дали, начальник проводил, словно перекрестился — сунул руку и привет. Говнюк!
Ефим улыбнулся. А он меня тоже боялся. Как же он прежде не сообразил! Его — Ефима Пафнутьевича — боялся начальник! Ну разве не смешно? И отправил — с глаз долой, от греха подальше, чтобы чего не вышло. А спрашивается, чего?
Сидорчук еще крепче сжал рукоятку нагана — его верного друга и помощника. Прав, дорогой ты мой товарищ, не дрогнула бы рука и тебе пустить пулю между глаз. Или две пули — все же вместе работали.
Вновь за косогором заговорили, но разговор был похож на беседу начальника с подчиненным — один орал, как сумасшедший, а второй изредка огрызался. Наши явно отступали. Пулеметчик, что лежал рядом, напрягся — Ефим увидел сквозь гимнастерку вздувшиеся бугры мышц. Волнуется, и сам он вдруг почувствовал вкус крови — слишком сильно закусил губу.
Первого он положил сразу — тот взмахнул руками и рухнул в траву. Упал молча, успев бросить удивленный взгляд — не ожидал, сволочь. Второй припозднился, и бестолково бегал, словно запутывал следы.
— Назад, — заорал Ефим не своим голосом, — по моей команде, не спеши…
Пулеметчик не спешил — еще больше вжался в землю.
— Прием, говоришь, особый, — вспомнив деда, ухмыльнулся Сидорчук, — у меня тоже имеется особый.
Они уже бежали в рост — с перекошенными от страха лицами наши бойцы. Бежали врассыпную, кто куда, бежали от смерти, от вражеской пули…
— Огонь! — подал команду Ефим и принялся загонять в барабан патроны.
Пулемет предательски молчал. Секунда, другая… они уже валились рядом — бледные, усталые, перепачканные в грязи и крови.
И тут он заговорил, выплюнув впереди себя пламя, вслед за которым отправились безудержная ненависть и злоба. Ни в чем не повинные полетели ветви деревьев, а на него — дымящие гильзы. Они горохом разлетались по сторонам, звеня в холодном воздухе, падали в песок, кружились и тут же остывали…