Последний раз лекарства им завезли волонтеры еще две недели назад. Тогда же главврач Онопко подсуетился: отыскал где-то автобус, набил его больными на эвакуацию – самыми тяжелыми, конечно, легкие остались в городе хвори мыкать.
Автобус для перевозки явился ржавый, побитый, невесть откуда выкопанный, неизвестно, ездит ли вообще. Еще с блаженных мирных времен висела в нем, мозолила глаза жестяная табличка, упреждающая, что водитель «зобов’язаний давати квитки». Кому он был среди этого хаоса и ада «зобов’язаний», зачем, что это за квитки такие – за прошедшие недели все это напрочь забылось, выжгло из памяти, словно огнеметом или НУРСом ударило в башку. Череп был цел, а вот память спалило дотла, до того, что и самые простые слова не лезли в голову, а русский язык, собака, путался с украинским.
Доктор Ясинский стоял спиной к больнице, заледенело глядел, как самых тяжелых пациентов, словно каменных, заводили в автобус, как добрейшая тетя Нюра, санитарка, подбежала и, смущаясь, навязала на зеркало заднего вида спасительную белую тряпочку. Другую тряпочку главный врач Онопко присобачил на свои «Жигули» сам – тоже белую, на зеркало и на антенну. Из «Жигулей» этих, кровавых, красных, набитых стреноженными буйными, испуганно таращились сами буйные: не понимали, куда, зачем, что за наказание такое, привязали бы лучше к кроватям, вкололи бы лекарство, побились, помучились, да и полно…
За спиной у Ясинского, глядя на тряпочки, переговаривались остающиеся психи.
– Зачем белые, кто их на снегу углядит?..
– Заколдованные они, бабкой Любихой заряженные. Оберег это, отворот от смерти… Снаряд увидит, да и в сторону свернет…
Ой, не свернет этот снаряд, мрачно думал доктор, не сворачивают снаряды, одни управляемые ракеты, да и те в сторону смерти глядят, лишь бы им за живой душой погнаться. И никто, конечно, не увидит из адского своего, вражеского далека эти белые полоски на машинах, а если и увидит, все равно наплевать. Но ничего этого не сказал Ясинский, махнул, не глядя, рукой, погнал больных в корпус – те затрусили послушно, потому что легкие были, без важной придури.
Доктор Ясинский смотрел им вслед… как меняются времена. Совсем недавно, еще в Древнем Риме, психов битьем лечили, а нынче все им на тарелочке: белые простыни, галоперидол, смирительные рубахи бесплатно. Обстрелы только вредят немного, нервозность повышают, а так – живи да радуйся, если только гаубицей не накроет… Впрочем, гаубиц боялись мало – долбанет и откатит, боялись «градов»: тут уж если убьет, так убьет.
…А главврач Онопко все топтался среди белых сугробов, скрипел снегом, смотрел в небо, на дорогу, медлил, не решался. Потом все-таки подошел к Ясинскому, взял его руку обеими своими, сжал, искательно глядя снизу бессонными, красными, и черными в бусинку, как у мыши, глазами. Вдруг не выдержал, ткнулся тусклой лысой головой доктору в подбородок, прямо в серую щетину, затрясся в сухих рыданиях.
– Простите, если можете… На произвол судьбы бросаю…
От главврача слабо пахло медицинским спиртом, он пропитался им в последние дни насквозь, как будто не пил его, а обливался утром и вечером вместо одеколона, или, может, ванны принимал. Хотя этого уж точно быть не могло – не те у них запасы, чтобы в ванну со спиртом лезть. Пил, пил Онопко, проспиртовался до кишок, до мозговой извилины. В обычной жизни крепкий казался человек, а войны, смерти не выдержал – сломался.
– Ну, что вы, Петр Петрович, какое там бросаю… – надо было утешить Онопко, ему еще с полной машиной буйных через линию фронта ехать. – Будет оказия – вернетесь, заберете оставшихся.
– Верно, заберу. – Главврач поднял голову, преданно моргал мышиными глазами, смотрел на доктора с надеждой, будто сам он оставался в военном городе, а Ясинский должен был его спасти. – Всенепременно вернусь, дорогой мой, вернусь и заберу, верьте слову.
И главврач, боясь снова потерять самообладание, вытряхнул руку доктора из своих, повернулся и побежал к машине старческой тряской трусцой. Хлопнула дверь, взревел мотор, двинулся, гремя железными потрохами, автобус, за ним, скользя и прогазовывая в снегу, катились красные «Жигули», главврач за рулем торопливо смахивал с глаза вороватую слезинку…
Так, не торопясь, выехали они за ворота, к выходу, к спасению – только больные таращились на Ясинского, прижавши перепуганные лица к стеклам. А за забором уже ползли, ползли чередой другие автомобили с белыми слабыми полосками на антеннах, на зеркалах – словно в траурный поход двинулся почти весь город.