Каждый день по часам, как на работу, приходили к дверям горсовета озабоченные старухи и дамы интересного возраста. Одеты интересные были в обноски, хотя откуда бы взяться обноскам, война пришла в город без малого месяц – и все же на тебе! Не обыденное снашивалось, нет – из-под спуда извлекалось самое ужасное рванье и с небывалым остервенением накручивалось в три слоя. С присыпанными снегом макушками, с розовыми от холода щеками, тонкими голосами – озабоченные казались больными куклами. Забота у них была одна: не выйдет ли какого послабления, льгот-преференций или, может, объявят все-таки конец войне?
Ну, войне конца никто, конечно, не объявлял, не затем начинали. Но преференции иногда имели место – в те дни, когда волонтеры на своих барбухайках пробивались сквозь дымную, ревущую взрывами линию фронта. Тут начинались военные чудеса: переставала бить артиллерия, сами собой выстраивались длинные очереди, широкой рукою раздавалась крупа, мука, сахар, соль, консервы, гуманитарная пленка – заклеивать разбитые окна. В очередях томились обычно женщины да старики, мужчины прятались по домам, робея насильственной мобилизации. А женщины ничего – стояли, терпели, ждали, когда дадут хоть что-нибудь. И у всех в глазах был один вопрос – зачем, зачем? Зачем война, зачем мучают людей? Мы же простые, простые мы… Непростых там, олигархов, евреев всяких – само собой, с ними делайте что хотите. Но нас-то за что? По ним стреляйте, по сволочам этим… Но мысли эти правильные не могли пресечь войну и душевного покоя тоже почему-то не приносили.
А мужики, точно, укрывались, без крайней необходимости носа не высовывали. Почему прятались, вот вопрос? Как же свобода, независимость, про которую языки стесали чуть не до корня? Пока одни болтали, другие вооружались, грабили потихоньку – такая независимость им была по душе. Но вот стало ясно, что за свободу надо шкуру класть, и не чужую, а свою родимую – тут же весь запал куда-то делся, разбежались свободолюбцы, как тараканы по щелям. Ну, от местных особой прыти и так не ждали, настоящих ополченцев поставляли из-за границы, но все равно было странно даже оркам…
– Что вы за люди такие? – выговаривали они местным, гулко акая по московской спальной привычке. – Земля ваша стонет под игом хунты, а вы попрятались и воевать не хотите…
– Та шо нам воевать, эта хунта нам не шьет, не порет, – непоследовательно, мягким говорком отвечали местные. – Дураки мы, чи шо?
Разговоры такие взаимной радости не добавляли. Орки презирали местных, местные тихо, люто ненавидели орков. Все же вместе на дух не переносили жутких киевских укропов, которые спали и видели, как растоптать весь Юго-Восток.
Входя в аптеку, Ясинский услышал брюзжание двух старух, стоявших неподалеку.
– Молоко сегодня брала в магазине, не могу больше – брюшко от этого молока ноет, одна жидь, водички перебор, – доверительно говорила первая, в драном оренбургском платке на полыселую голову. – Мясца бы поесть, мясца, а то совсем силы не чувствую, ноги едва ходят…
– Зачем тебе силы, на войну, что ли, пойдешь, – равнодушно отвечала ей вторая в засаленном зеленом салопе, глядя куда-то в сторону.
– Мясца хочу, – жалобно тянула свое первая, – хоть бы на один зубок укусить. А они, подлюки, вторую неделю не привозят. Говорят, поставок нету. Издеваются: зачем, мол, вам мясо, у вас своего вон сколько на улицах валяется… После каждого артобстрела – собирай да жарь.
Доктор вздрогнул от таких слов. Ну, вот это уж вранье! Нет у них на улицах никакого мяса, всех убитых они убирают… Ну, может, не они, не горожане лично – но волонтеры.
Да, волонтеры – Божье благословение, особенно сейчас, когда власти, считай, и вовсе нет. Страшно подумать, что было бы с городом без волонтеров… Хотя может ли быть что страшней нынешнего, доктор не знал.
А волонтеры, конечно, молодцы, ничего не скажешь… Понаехали со всего света головы свои глупые подставлять. Зачем, почему? Случай явно клинический. Что это, скажите на милость, – гиперкомпенсация? Мания грандиоза? Кем они себя возомнили, раздражался Ясинский, спасителями человечества? Ведь убить могут в любой момент. И убивают.
Доктору вдруг до слез сделалось жалко молодых глупых волонтеров, за полузабытых старух, за психов и неудачников приехавших класть свои молодые жизни. Волонтеров стало жалко и себя почему-то вместе с ними, хотя никакой он был не волонтер, работал за твердую зарплату и вообще считал себя хватким и деловитым.
Эх, эх, волонтеры… Что же их тянет-то сюда? Может, жалость, великодушие… Хотя какая, к матери, жалость, какое великодушие?! Откуда ему взяться, когда вокруг такое творится: люди только что зубами друг друга не рвут, брат на брата, сват на свата… А впрочем, нет, не рвут пока что. Ну, ничего, еще не вечер, еще, пожалуй, начнут… Или не начнут, зачем зубами, из автомата проще… А если шарахнуть, например, из миномета, то вот вам сразу нужное количество мяса. Всем, даром, и чтоб никто не ушел обиженным…