- Выпьем с горя еще по стаканчику!
Шарманка все играла плясовую. Кумушки слегка захмелели. Куликова все повторяла жалобным голосом: "Бедная ты, бедная", а Капустинская вспомнила покойного своего мужа:
- Как помирал он, то уж так вздыхал, так вздыхал, так вздыхал... твердила она и, растягивая слова, невольно стала повторять их нараспев, в такт шарманке, а потом и вовсе перешла на мотив оберека и, подбоченясь, запела:
Он вздыхал, вздыхал, вздыхал,
Ой, вздыхал, как помирал!
Но вдруг заплакала навзрыд, бросила шесть грошей шарманщику и выпила еще водки. Куликова тоже растрогалась, но она излила свои чувства на Марысю:
- Не забудь, сиротка, что сказал тебе пан ксендз, когда мамку твою в могилу зарывали: андел хранит тебя... - Тут она внезапно замолчала и, удивленным взором посмотрев вокруг, с необычайной энергией добавила:
- Говорю андел - значит, андел!
Никто ей не перечил. Марыся, беспомощно моргая своими бедными глупыми глазенками, уставилась на Куликову, а та разглагольствовала:
- Ты сиротка, к тебе нечистая сила не подступится, Сирот андел хранит. Он добрый. На, вот тебе десять грошей. Иди хоть пешком в Лещинец, все равно не заблудишься: он тебя доведет.
Капустинская запела:
Под сенью крыл хранит тебя навечно,
Его защите вверься ты беспечно,
- Тише! - крикнула Куликова и снова обратилась к Марысе: - Говори, глупая, кто хранит тебя?
- Андел, - тоненьким голосом ответила девочка.
- Сиротинушка ты, ягодка моя, букашечка! Андел с крылышками тебя хранит, - совсем расчувствовавшись, пробормотала Куликова и с пьяной, но искренней горячностью прижала девочку к своей груди.
Девочка расплакалась. В этот миг в ее несмышленой головенке и неискушенном сердце, может быть, пробудилась какая-то смутная догадка.
Корчмарь крепко спал за стойкой, сальные свечи оплыли грибами; шарманщик перестал играть: его забавляла сцена, происходившая у него на глазах.
В корчме наступила тишина, но вот за дверью зачавкали по грязи копыта и кто-то крикнул:
- Тпру!
Вошел Войтек Маргула с зажженным фонариком. Поставив его на пол, он стал похлопывать руками, чтобы разогреться, а потом крикнул корчмарю:
- Дай-ка стаканчик!
- Маргула, леший тебя заешь, - воскликнула Куликова, - отвези девчонку в Лещинец!
- Как не отвезти, коли велено, - ответил он и, приглядевшись к бабам, заметил: - Ну и нализались вы, как...
- Да пропади ты пропадом... - огрызнулась Куликова. - Говорю, береги девчонку - значит, береги. Сирота она. Знаешь ты, олух, кто хранит ее?
Но Войтек не снизошел до ответа: этот предмет, видно, мало его занимал, и он обратился к другому, то есть к стакану с водкой.
- Чтоб вам... - начал было он, но не договорил, потому что в этот момент опрокинул водку в рот, сморщился, плюнул и, ставя стакан, недовольно сказал: - Да это ж вода, а не водка. Налей-ка из другой бутылки!
Корчмарь налил из другой. Войтек выпил и скривился еще сильней:
- А арака у тебя не найдется?
Маргуле, очевидно, грозила та же опасность, что и бабам. Следует, однако, принять во внимание, что в это самое время деришкуровский помещик сочинял для одного журнала пространный и исчерпывающий трактат под названием: "Право землевладельца на винный откуп - основа общественного устройства". Таким образом, Войтек, сам того не ведая, содействовал укреплению общественных устоев, тем более что это питейное заведение, хоть и находилось в городке, принадлежало помещику.
Внеся свою ленту этак раз пять кряду, Войтек, правда, позабыл про фонарь, в котором погасла свечка, но зато не забыл про Марысю. Взяв полусонную девочку за руку, он сказал:
- Айда, заморыш!
Бабы уснули в своем углу, и никто не попрощался с Марысей. Что ж, дело житейское: мать ее осталась лежать на кладбище в Деришкурове, а она ехала в Лещинец.
Они вышли, уселись; Маргула крикнул: "Но-о!" - и лошади тронулись. Поначалу сани с трудом тащились по уличной грязи, но скоро лошади вынесли их на широкие белые поля. Сани легко заскользили по снегу, чуть слышно скрипевшему под полозьями. Только изредка фыркала лошадь да где-то далеко-далеко лаяла собака.
Так они ехали да ехали. Войтек погонял и напевал себе под нос: "Помнишь ли, бездельник, что мне обещал..." Но скоро он замолчал и стал клевать носом. Качнулся вправо, влево... Ему снилось, будто в Лещинце ему надавали по шее за то, что он потерял сумку с письмами, и сквозь сон он время от времени бормотала "Чтоб вас!" Марыся не спала, ей было холодно. Широко раскрытыми глазами смотрела она на белые поля, которые то и дело заслоняла черная спина Маргулы. Смотрела и думала: "Матуля померла", и в ее воображении всплывало бледное, худое лицо матери с глазами навыкате. Смутно она сознавала, что "матули", которую она так любила, нет уже в Лещинце и больше никогда-никогда там не будет. Ведь она своими глазами видела, как ее зарывали в землю. Марыся, быть может, заплакала бы с горя, вспоминая все это, но у нее замерзли ноги, и она заплакала от холода.