– Стиви, – сказал он мне. – Это Сайрус Монтроуз. Возможно, тебе будет любопытно узнать, что он тоже в свое время находился на полпути в исправительное учреждение, навстречу судьбе гораздо суровее твоей, когда наши пути пересеклись и он стал работать у меня. (Позже я узнал, что в молодости Сайрус убил продажного фараона-ирландца, который чуть ли не до смерти избивал одну цветную шлюху в борделе, где Сайрус работал тапером. Родителей его растерзала толпа ирландцев во время призывных бунтов 63-го года, и на суде доктор убедительно доказал, что это являлось «контекстом» его жизни, и Сайрус просто не мог поступить иначе в той ситуации в борделе – психика не позволяла.)
Я кивнул гиганту, который в знак приветствия коснулся своего котелка и ответил мне теплым взглядом.
– Стал-быть, – сказал я неуверенно, – я… буду работать на вас, так вы решили?
– О да, будешь, – ответил доктор. – Но еще ты будешь учиться. Будешь читать, выучишься математике, постигнешь историю. Помимо всего прочего.
– Да ну? – отозвался я, сглатывая; в конце концов, я в жизни и дня за партой не провел.
– А как же, – ответил доктор, доставая серебряный портсигар, извлекая сигарету и прикуривая. Он заметил, как жадно я слежу за его движениями. – О, а вот с этим, боюсь, придется покончить. Никакого курения, молодой человек. И вот это, – добавил он, делая шаг навстречу и внимательно изучая мое барахло, – больше тебе не понадобится. – Он вытащил мой обрезок трубы из прочих тряпок и отбросил подальше, в чахлую траву.
Выходило, что мне не оставалось ничего, кроме учебы, и этот факт никак не мог смягчить моего раздражения.
– Ладно… так что там насчет работы? – выдавил я в итоге. – Что я буду делать?
– Ты упоминал, – сказал доктор, забираясь обратно в ландо, – что в бытность твою у Сумасшедшего Мясника, когда вам приходилось угонять фургоны, ты обычно ими правил. На то, полагаю, была какая-то особая причина?
Я пожал плечами:
– Лошадей люблю. Да и с экипажами управляюсь вполне себе.
– Ну, тогда поздоровайся с Фредериком и Гвендолин, – ответил доктор, указывая зажженной сигаретой на мерина и кобылу, впряженных в ландо. – И бери вожжи.
Настроение мое сразу подпрыгнуло. Я обошел вокруг ландо, погладил морду холеного черного мерина, провел ладонью по коричневой шее кобылы и ухмыльнулся:
– Серьезно, что ль?
– Идея поработать на меня явно понравилась тебе больше идеи поучиться, – сказал доктор. – Ну так давай посмотрим, как ты управишься с работой. Сайрус, можешь слезть оттуда и помочь мне с моим планом визитов на сегодня. Я тут слегка запутался. Если судить по моим записям, мне следовало быть в суде на Эссекс-стрит еще два часа назад. – И когда чернокожий гигант слез с козел, доктор еще раз глянул на меня. – Ну? У тебя есть работа, не так ли?
Я вновь ухмыльнулся, коротко кивнул, запрыгнул на освободившееся место и хлестнул поводьями лошадиные крупы.
И ни разу, как говорится, не оглянулся назад.
Да, то были славные деньки, пока мы не знали, кто такой Джон Бичем, и Мэри Палмер еще была жива. Славные деньки, в чьем возвращении, как мне стало ясно, у нас появился серьезный повод усомниться. Те люди, что противостояли доктору и его теории контекста (и, как мне кажется, делали это из страха перед его исследованиями жестокого и преступного поведения, заставлявшими доктора совать нос в то, как американцы растят своих детей), возражали его доводам, утверждая, что Соединенные Штаты построены на идее свободы выбора – и ответственности за этот выбор – вне зависимости от обстоятельств прошлого тех, кто этот выбор делает. На уровне законности доктор им не возражал: он просто искал более глубоких научных ответов. И равновесие в этой битве противоречивого алиениста с теми, кого он так нервировал, держалось много лет. Когда же повесился маленький Поли Макферсон, враги доктора получили возможность выйти из этого пата – и ухватились за нее.
Однако судья, председательствовавший на первом слушании дела, был человеком справедливым и доктора сразу не прихлопнул. Вместо этого назначил 60-дневное расследование, о котором я уже упоминал, переведя детей, содержавшихся в Институте, на это время под опеку суда и назначив временным управляющим преподобного Чарльза Бэнкрофта, отставного управляющего сиротским приютом. Самому же доктору запретили показываться в Институте: для человека его темперамента шестьдесят дней – да еще при полном отсутствии уверенности в исходе расследования – могли показаться истинной вечностью. Да и не только его одного касался уход из Института. Сами детишки играли важную роль – ведь не выдержи кто-нибудь из них (а там некоторые ребята были на взводе), доктор наверняка взял бы всю ответственность на себя. Он всегда учил своих подопечных черпать уверенность в том, что как минимум один человек в них верит, и смело полагаться на эту уверенность в будущем. Но смогут ли они воспользоваться ею теперь, когда ставки так высоки, а исход – настолько туманен?..