В первую очередь, это было видно по самому доктору. Его черный полотняный костюм был измят и местами — до складок, ясно давая понять, что его владелец проработал в нем всю ночь. Впрочем, даже если бы вам ничего не сообщила одежда, это сделало бы его лицо: взгляд у доктора был предельно уставший и опустошенный, без всякого намека на то довольство, что осеняло его черты лишь в Институте. Обращаясь к преподобному, он немного подавался вперед — так неуверенно и несвойственно себе, что даже мистер Бэнкрофт, похоже, это почувствовал: обнял доктора за плечо и сказал, что ему бы лучше просто расслабиться и попытаться выпавшие недели использовать во благо, а здесь все утрясется к лучшему. Доктор при этих словах замолчал и лишь смиренно качнул головой, потер глаза и вдруг вспомнил о детях, прыгавших вокруг.
Он улыбнулся и даже попытался воспрянуть духом, когда сначала отдирал девочку от ноги, а затем утихомиривал расшалившихся пацанов, разговаривая с ними, как он это обычно делал со всеми нами, — ласково, но прямо, словно и не существовало меж ними разницы в возрасте. Затем он поднял глаза и увидал меня на тротуаре; я заметил, что ему потребно усилие, чтобы дойти до коляски, — однако вторая девочка сделала все, чтобы эту задачу ему усложнить. Из-за спины она извлекла букет роз из местной цветочной лавки, обернутый в простую бумагу: розовые и белые лепестки, казалось, распространяли вокруг себя само лето во всей его славе. Доктор улыбнулся и присел перед ней, чтобы принять букет, хотя, когда она обвила руки вокруг его шеи — падший ангелочек, коему доктор подарил второе детство, — улыбку его с лица словно стерло, и он, я видел, сдерживается из последних сил. Доктор быстро поднялся, еще раз наказал мальчикам вести себя пристойно, пожал руку преподобному Бэнкрофту и чуть ли не бегом скатился по ступенькам. Я заранее оставил дверцу коляски открытой, так что он просто рухнул в салон.
— Отвези меня домой, Стиви, — вот и все, что он смог произнести. Я быстрей плевка метнулся наверх с бичом в руке. Мы уже разворачивались, уже катили обратно, а дети все еще стояли на крыльце и махали нам вслед; доктор не ответил им, лишь вжался в бордовую кожу сидений.
Он оставался безмолвным все время, пока мы ехали к северу, даже когда я заикнулся о той встрече с вооруженным безумцем. Пару раз я оборачивался к нему, чтобы убедиться, что он не уснул. Он не спал; но хоть утро с каждой минутой и становилось только прекраснее, и легкий ветерок наполнял улицы свежестью, ароматом листвы, превосходившим сейчас даже извечную вонь мусорных куч, конского навоза и мочи, доктор ничего этого, казалось, не замечал. Правую руку свою он сжал в кулак и легонько постукивал им себе по губам, напряженно уставясь в пустоту, левая же с такой силой вцепилась в розовый букет, что доктор поранился о шипы. Я услышал, как он зашипел от боли, но я ничего не сказал — я просто не знал, что тут можно сказать. Он был словно стреляная пуля, это было ясно, и лучшее, что я мог тут поделать, — отвезти его домой побыстрее. С этим намерением я подхлестнул Фредерика, наказав ему пошевеливаться, и вскоре мы уже огибали Стайвесант-парк.
Оказавшись внутри дома на 17-й улице, доктор обратился к нам с Сайрусом. Лицо его было пепельным от измождения.
— Мне нужно попытаться немного отдохнуть, — пробормотал он, начиная подниматься по лестнице. На кухне грянуло какое-то ведро, и он замер, едва заметно вздрогнув, — грохот вышел, пожалуй, даже для миссис Лешко слишком оглушительным. За ним не замедлил последовать поток, как мне показалось, русских проклятий.
Доктор вздохнул:
— Если возможно как-то объясняться с этой женщиной, не будете ли вы любезны попросить ее хотя бы пару часов соблюдать в доме тишину? Если она не в силах, дайте ей на сегодня выходной.
— Да, сэр, доктор, — ответил Сайрус. — Если вам что-нибудь необходимо…
Тот лишь поднял руку и признательно кивнул, после чего растворился на верхней площадке лестницы. Мы с Сайрусом переглянулись.
— Ну? — прошептал мне Сайрус.
— Плохо дело, — ответил я. — Но у меня есть мысль… — Тут из кухни снова громыхнуло и донеслась очередная серия проклятий. — Ты займешься миссис Лешко, — сказал я, — а мне надо позвонить мистеру Муру.
Сайрус кивнул, и я рванул через кухню, обогнув по пути ворчащую и моющую пол массу плоти в синем платье, именуемую миссис Лешко. Вдоль стены, выложенной белым кафелем, с которой свисали всевозможные горшки да кастрюли, прямиком в буфетную — там висел телефон.