Лев оставался в рамках, стараясь не делать гадостей. Чтобы идти наперекор, надо быть героем, а он – обыкновенный человек. Он будет делать дело, стараясь не участвовать в подлостях и добровольно не подливать масла в огонь. Впрочем, и на мелкой честности он мог нажить большие неприятности.
Когда Сироткина в связи с отсутствием Ягубова принесла Полищуку очередную пачку почты, тот просмотрел ее и некоторые слишком злые письма, а также открытые письма в защиту политических заключенных вынул из стопы, порвал и бросил в корзину.
– Ты ничего не видела!
Больше они на эту тему не говорили. В редакции у Полищука в друзьях числилась Раиса Качкарева, редактор отдела литературы и искусства. Поговаривали всякое. Энергии у Раисы имелось хоть отбавляй. Рая заходила за сигаретой, оставалась, подолгу трепалась за жизнь, давала советы (как правило, умные) с кем и как себя вести, где быть левее, а где воздержаться, чтобы не погореть. Она понимала Полищука, как никто. Жена Полищука знала об этой дружбе и, стараясь не показать виду, ревновала.
Бывшие коллеги по комсомолу пристроились в разных организациях. Как-то начальник Полищука в ЦК ВЛКСМ, работавший теперь в органах, узнав, что Лев Викторович стал журналистом, поговорил о жизни, а после предложил:
– Слушай, не перейти ли тебе к нам? На два года – в спецшколу: языки, специальность. И поедешь от своей «Трудовой правды» или от другой газеты в загранку. Пошлем с семьей, не волнуйся. Будешь числиться корреспондентом и собирать информацию, которая нам нужна. В современных условиях делать это несложно.
– Заманчиво! – ответил Лев, но на другой день отказался: Райка отговорила.
– Ну и дурень! – сказал Макарцев, когда ответсекретарь поведал ему эту историю, хотя сам органы недолюбливал.
Однажды Полищук не на шутку обидел редактора, и будь тот чуть глупее, не простил бы. Отдел информации подобрал подходящего парня и хотел взять. Газета хромала без хороших репортеров, нужны были оперативные материалы в каждый номер, и парень охотно бегал и быстро писал, а Макарцев упирался, ссылаясь на то, что парень беспартийный.
– Примем его в партию, – уговаривал Полищук.
– Проще взять партийного, – возражал Макарцев. – К тому же мы не детский сад, нам нужны люди из других газет, с опытом.
– Но ведь по деловым качествам он подходит!
– Да пойми ты, Лева: я за кадровую политику в целом отвечаю, а ты отрываешь одни деловые качества!
– Не знал я, что вы против пятого пункта! – выходя, процедил Полищук.
– Постой! – крикнул Макарцев. – Если так, нет уж, постой! Посмотри что у нас в редакции делается! И сравни с другими… Анонимки, что у нас слишком много евреев, на меня идут, а не на тебя! Знаешь что? Поезжай в ЦК и там скажи, что я антисемит. Громко скажи. Они меня меньше попрекать будут!
– Там не скажу, – возразил секретарь. – На том уровне этого, возможно, и недостаточно. А тут…
– Видали либерала? – засмеялся вдруг Макарцев. – Никак не пойму, чему тебя в комсомоле учили? Ладно! Где заявление? Оформим!
Больше они к этой теме не возвращались, но холодок оставался. Макарцев не злился. Просто неприятно, когда тебя обвиняют в том, чего в действительности нет.
46. ЗА СПИНОЙ ЯГУБОВА
Ивлев не раздеваясь направился в кабинет ответсекретаря. У него с Полищуком была служебная дружба. Вне редакции они не встречались, но тут, чувствуя общность в оценке ряда проблем, проникались друг к другу все большим доверием, сближались и углублялись в такие дебаты, которые еще недавно были невозможны.
– Ну что там с Какабадзе? – Лев накрыл ладонью кипу гранок на столе, чтобы не разлетелись от сквозняка.
Вячеслав в пальто рухнул в кресло и кратко изложил ситуацию и предложение Утерина.
– Игоря Ивановича жалко, – проговорил Полищук. – Но плевать себе в морду мы тоже не нанимались. Речь идет даже не о Какабадзе – о газете. Я за то, чтобы выступить. Иначе мы становимся такими же уголовниками, как эти из МВД. Чего молчишь, Сергеич?
– Предположим, воздержимся от статьи и их обоих выпустят. Из-за макарцевского щенка Сашка Какабадзе должен ходить оплеванным всю жизнь?
– Считай, договорились. Строчи.
– А кто поставит на полосу? Уж не Ягубов ли?
– Ягубову сегодня не повезло. Утром в редакцию приехал – вахтер требует удостоверение. Степан Трофимыч: «Я, папаша, Ягубов». Тот ему: «А мне все равно, Ягубов ты или нет, – давай удостоверение». Замредактора наш полез в карман и протягивает. Вахтер посмотрел: «Пропустить не могу – просрочено». – «Да ты понимаешь, кому говоришь?!» – «А мне и понимать не надо. Есть приказ Кашина – с непродленными удостоверениями не пускать». Ягубов потребовал удостоверение назад, ну, дернул, наверно. Вахтер психанул, разорвал документ пополам и вернул. Степан Трофимыч оттолкнул вахтера и, говорят, специальный прием применил, чуть шею тому не сломал, а сам пошел к лифту. Вахтер с пола вскочил, догнал его и схватил за воротник. Да так рванул, что воротник от пальто в руках остался.
– И чем же кончилось?
– Мне позвонили. Я заказал разовый пропуск. А у Ягубова, как назло, паспорта не оказалось. Провел под залог своего документа.
– Сам поставил мышеловку и…
– Ан, нет! Сказал, что правильное дело иногда искажают несознательные люди. Анечка полдня воротник пришивала.
– Знаешь, Ягубов на статью может клюнуть.
– С какой стати?
– С той, – выпалил Ивлев, – что для него это способ подложить свинью Макарцеву. Газета выступит против МВД, а те устроят судилище его сыну.
– Ход! – осклабился Полищук и потрогал языком щеточку усов, словно проверяя, не отрасли ли; но идея тут же померкла в его глазах. – А если струсит?
– Ну а ты?
– Я?… Я бы, пожалуй, рискнул, – Полищук поиграл пальцами по столу, оттягивая принятие решения, потом глянул на часы. – Ягубов уедет часов в восемь. К этому времени материал должен быть готов. И без шума. Строк двести хватит?
– Уложусь…
– Сын мой! – произнес Тавров, выслушав краткий отчет Ивлева и устало массируя пальцами глаза. – Если хотите довести дело до конца, никаких обобщений! Главное в статье – что милиция у нас лучшая в мире, и только те три милиционера – случайное исключение.
Глядя ему вслед, Раппопорт вдруг подумал: а не Полищук ли положил на стол Макарцеву серую папку? Пожалуй, все же не он. Полищук – весь в словах, а в поступках – гораздо умереннее. Впрочем, приятно, когда человек оказывается лучше, чем ты думал.
Запершись, Ивлев вытащил из карманов два блокнота и от обоих сразу оторвал обложки, распотрошив листки. Он освободил середину стола, чтобы было просторнее, и стал раскладывать пасьянс: что вольется в статью, что может пригодиться, а что не подойдет наверняка, но пригодится на после.
«Отделение милиции старается не регистрировать краж и ограблений, чтобы занять лучшее место в соревновании с другими отделениями». Это может пригодиться, но вряд ли. «Когда сверху поступает приказ поймать определенного убийцу, в данном преступлении сознается 60—80 человек». Это не подойдет наверняка. В МУРе гордятся высоким процентом опознания трупов. В моргах порядок и чистота. В Лефортовском морге висит плакат: «Наш морг победил в социалистическом соревновании с другими моргами г. Москвы. Поздравляем с победой!» Из доклада руководителя этого морга: «Дело, товарищи, не в количестве, а в качестве обработки трупов. Родственники наших трупов всегда остаются довольны!» Это вообще записано просто так. А вот рассказ Какабадзе, диалог с Утериным, выписки из акта судебно-медицинской экспертизы – это так или иначе вольется в статью.
Построив в голове примерный план, Вячеслав положил посередине стопку чистой бумаги. Название пришло сразу, и он записал мелко, в уголке: «Мутная вода». Обкатанные критерии «можно» и «нельзя», то есть что пройдет и что не пройдет, помогали быстро обходить острые углы. Он скромно (помня завет Якова Марковича) изложил эпизод с Какабадзе в милиции. Ему приходило в голову, что статья не пройдет, ляжет в стопу других его статей, не напечатанных по тем или иным, а в основном по одной причине. Таких статей становилось у Славы все больше. Написанные по поводу сиюминутных событий, они быстро устаревали из-за отсутствия глубины и теряли исторический интерес из-за пристрастности. Раньше он мог катать о чем угодно и с завидной легкостью. Но едва посерьезнел, стало трудно писать для газеты.