Барышня поежилась. Да уж, перспектива не из приятных. Вот только некоторым не доставалось даже этого. Так уж устроен Ад, что у него всегда найдется в запасе кое-что похуже.
Другим видом одержимых были мутанты, хотя были они таковыми очень недолго. Как правило, мутантами становились малодушные люди. Бесы на таких слабаков не зарились, и они становились жертвами более мелкой нечисти, которую инквизиторы называли страстями. Название, понятное дело, условное, зато верное. Страсти без лишних разговоров попросту раздирали и пожирали душу жертвы, а потом уже перестраивали тело без всяких договоров.
Умишком они были не богаты, и работали по одному шаблону, отчего и мутанты получались примерно одинаковые, даже если, так сказать, исходный материал сильно различался. Будучи примитивными существами, страсти могли вселяться не только в людей, но и в животных. Предпочитали собак, но Факелу еще до нашей встречи доводилось сталкиваться с мутантами, созданными из стаи лосей. Всё равно получились полулюди-полусобаки, только с рогами.
В теории из всего этого следовало, что если есть одержимые более мелкой нечистью, то вполне могли быть и одержимые кем-то покрупнее беса. Однако по той же теории им и жертва требовалась соответствующая, а людей, души которых по духовной мощи соответствовали бы демонам, у нас, прямо скажем, было не так чтобы много.
Оно и к лучшему.
Дед разбудил нас с первыми лучами солнца, когда пришла телеграмма от инквизиторов. На помощь рассчитывать не приходилось. Культ внезапно активизировался по всей области, и все бойцы были буквально нарасхват. В Петрозаводске на крайний случай даже объявили сбор ополчения. О профессоре Леданкове инквизиторы ничего не слышали, но на всякий случай попросили за ним приглядывать.
— Странно, — задумчиво протянул Факел. — Если эксперимент так важен, почему военные наших не известили?
Я пожал плечами. Причин могло быть множество, от банального "забыли" до каких-то личных мотивов. Армия инквизицию не жаловала. Основной задачей инквизиторов был поиск внутренних врагов, и они постоянно норовили поискать их в наших рядах. Кому же такое понравится?
Но могла быть и еще одна причина.
— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? — сказал я. — А, по-моему, странно не то, что инквизицию не известили, а то, что известили старосту.
В глазах Факела удивление тотчас сменилось на подозрение в ереси.
— И что именно странно? — спросил он. — Разве он не должен содействовать профессору?
— Нет, — сказал я. — Насколько я помню, он должен только не мешать и не болтать. И лучший способ ничего не разболтать — это не знать вовсе. Да и не в привычках нашего начальства разъяснять детали. Приказали, и будь любезен выполнять.
— Хм-м… И почему, по-твоему, его всё-таки известили?
— Не знаю. Единственное, что приходит в голову, что телеграмму составлял сам профессор. Наука у нас экономить не привыкла.
— Точно так, — подтвердил дед. — От него иногда человек приходит, так приносит целые письма. Я по четверти часа передаю.
— Ясно, — сказал Факел, и в его глазах начало разгораться суровое понимание. — Телеграмму составил он сам. Командующий ее только утвердил. Или нет. Артем Филиппыч, — он обернулся к деду. — Запроси штаб северо-западного фронта, пусть подтвердят телеграмму.
Он по памяти задиктовал номер и дату. Дед аккуратно записал карандашом на краю газетки недельной давности и показал Факелу. Тот кивнул. Дед бессовестно слупил с меня еще гривенник и пообещал отправить молнией. Как он ковылял в свою каморку, я бы скорее сказал: заморенной клячей. Однако в этот раз не прошло и пяти минут, как он приковылял обратно.
В штабе фронта не знали ни о каком Леданкове, а указанный Факелом номер телеграммы относился к прошлогоднему запросу о поставках фуража из Финляндского княжества. Еще в штабе фронта очень хотели знать, какого лешего у нас тут происходит. Мы бы тоже хотели это знать.
— Сдается мне, Ольга Львовна получит-таки свою сенсацию, — проворчал я.
— Уже иду! — донеслось из коридора.
Мы с Факелом быстро собрались, и все втроем отправились обратно в Дубровник, строго наказав деду носа за дверь не казать. Он обещал без крайней необходимости этого не делать.
Днем болото выглядело еще неприветливее, чем ночью. Чахлые деревца с желтоватыми листьями пополам с сухостоем, пожухлая трава и тишина. Обычно-то болота — настоящее царство жизни, а жизнь — штука шумная. Мошкара гудит, лягушки квакают, птицы перекрикиваются. А уж если болото еще и проходимое, вроде этого, так и зверь, бывает, голос подаст или треском кустарника себя выдаст. А здесь словно бы вымерло всё.