На эту тему, которую неожиданно нашёл для себя Харук, он более не хотел рассуждать, вполне понимая, что в ней много личных амбиций, даже и не амбиций ‒ на фронте не до них. На фронте одна амбиция: внятно сказать: «Так точно!», «Слушаюсь!» ‒ вот эти амбиции и необходимо исполнять. Поэтому сейчас не то время, чтобы заниматься отвлечёнными размышлением. Со временем всё станет понятным, кто есть кто, а сейчас перед ними стоят иные задачи.
Остатки дня прошли в относительном спокойствии, если не считать охоты на дронов, но и они вскоре почти пропали, когда их водители поняли, что в этой деревне теперь появилась новая забава у бойцов. Зелени на деревьях к этому дню вполне хватало, за каждым кустом можно надёжно укрыться, из них палили из дробовиков будто на утиной охоте. Иногда по какому-нибудь заблудившемуся или отставшему дрону одновременно стреляли с разных сторон, он пытался постоянно менять курс, но правило упреждения при охоте никто в деревне не отменял. В большинстве своём при падении одни взрывались, другие, не решавшиеся нарушать покоя бойцов, расстреливали сами бойцы из автоматов, чтобы не оставлять потенциальную опасность поблизости да на ночь глядя. Всё-таки, что ни говори, а ночь ‒ тревожное время, если знаешь о близком расположении врага, но не знаешь о его намерениях.
Перед наступающей ночью, как обычно, сержант Силантьев расставил посты охранения в своём секторе и возвращался к исходной точке, когда услышал внезапно надвигающийся жужжание винтов дрона, выскочившего из-за высоких лип. Так получилось, что «охотники» к этому часу утолили охотничьи инстинкты и занимались кто чем. Понятно, дрон только этого и дожидался, и незамеченным выскочил из-за деревьев и прицельно сбросил гранату, которая, трепыхаясь стабилизатором, приземлилась аккурат в ногах Силантьева. От взрыва его подбросило, в воздухе он опрокинулся и плашмя повалился на зелёную и дымящуюся луговину. Произошло всё так стремительно, что два бойца, ранее заметившие сброс и не успевшие окликнуть Силантьева, тоже пострадали, но не так фатально. Они лежали на луговине, корчились от боли, корчился и сержант, но недолго. Он пытался одной рукой дотянуться до аптечки, и, не дотянувшись, обмяк, откинул от себя руку, словно она была привязанной… К бойцам бежали на помощь от ближних блиндажей, помогли раненым перетянуть жгутами руки и ноги; хотели и Силантьеву помочь, но в помощи он уже не нуждался.
Услышав взрыв, лейтенант Харук выдвинулся к месту происшествия и прибыл даже ранее санинструктора. Тот вколол обезболивающее раненым, перебинтовал их, одному наложил шину на сломанную ногу, и, связавшись со своей службой, доложил:
‒ В Мокне один двухсотый, двое трёхсотых, один из них требует срочной эвакуации из-за сильной потери крови. ‒ Ему что-то ответили, он матом прикрикнул на кого-то: ‒ Ещё, …, одно слово и будешь завтра на передовой! Чтобы через полчаса была машина, и свяжись с дроноводами, пусть обеспечат хоть какое-то прикрытие… Ничего знать не хочу. Я всё сказал!
Лейтенант Харук слышал перепалку санинструктора и подумал: «Вот кого надо в командиры выдвигать! А то расслабились наши, героями себя почувствовали, по деревне как у себя дома ходили. ‒ Но всё-таки не это главное, а то, от чего содрогнулась его душа и наполнилась ужасом, это когда увидел Силатьева бездыханным и сильно посечённым. ‒ А ведь совсем недавно я, лейтенант Харук, разобрал его по косточкам, пытаясь докопаться до его сущности, а зачем это всё. Разве на фронте этим надо заниматься, терзая свою душу и пытаясь копаться в чужой. Нет, брат, полумоскаль-полухохол, рано тебе лезть в те сферы, где мало понятного, что могло быть правильно воспринято и оценено. Не дорос ты пока до понимая своей сущности. Учись у таких, как Силантьев. Что ни говори, а он всё-таки был человек дела».