Немного позже сходил на место происшествия и Земляков. Силантьева к этому времени перенесли под навес, двое раненых лежали там же. Деревню вновь взяли под охрану противодронщики, и если сам хутор они могли прикрыть, то более волновала дорога до деревни и обратно. Но по тому, как санинструктор орал в рацию, можно было надеяться, что машину по пути прикроют дроны. А там уж как получится, как Бог попустит.
Земляков приоткрыл тряпицу, посмотрел на бледное, с пятнами застывшей крови лицо Силантьева, перекрестился, почему-то подумал о его жене, которая так не хотела его отпускать, а хотела, чтобы он служил рядом с домом, не понимая, что от её хотения ничего не зависело, о его малолетних дочках ‒ и всё перевернулось в душе, и она скисла, сразу улетучился недавний настрой, когда отбили сегодня две атаки и даже не ринулись преследовать ‒ зачем рисковать, если каждое такое преследование, как правило, заканчивается ничем в лучшем случае, а чаще добавляет раненых. И это в лучшем случае. Тем более, если нет в планах приказа о начале собственного наступления, а играть в игру: «туда-сюда ‒ обратно» ‒ всем давно надоело. Если уж наступать, то наступать, если уж отступать, то отходить на заранее подготовленные позиции. Это в идеале, а в жизни бывает всякое. Тут уж как масть ляжет или приказ командира укажет.
В этот вечер Земляков опять стоял в карауле в паре с Жуликовым, и теперь, кроме него, и не было никого из знакомых, не считая Громова. Он подумал о тех, кого не стало в последние месяцы, и их набиралось солидно. Если начать вспоминать, то и не вспомнишь всех сразу. Все они разные, по-разному их узнавал, относился, но всё равно они были свои, жили одной семьёй, делились глотком воды, если вспомнить трубу, ломали галету пополам и вообще… Редко встретишь такое на гражданке, хотя и здесь хватает хитромудрых, но здесь их быстро обтёсывают, даже обламывают, а сама жизнь подчищает. Чего уж говорить, если надёжных парней здесь сразу видно, а горлохваты они сами собой растворяются, ибо понимают, что здесь не то место, где можно брать на слабо. Здесь всё по-иному. Даже разговоры другие. Никто зря языком не треплет. Если только перед надёжным человеком у кого-то душа немного раскроется. А то поговори с тем же Жуликовым. Вроде и совестливый парень, а всё равно в нём какая-то червоточина. То наврал про картёжников, а за такое враньё в определённых местах спросили бы, и строго, то вот сейчас пристал с одним и тем же вопросом, дважды повторил:
‒ Кто теперь замкомвзвода будет? Громов?
‒ Если знаешь, то зачем спрашиваешь?
‒ Ну а всё-таки?
‒ Тебе-то не всё равно.
‒ Мне, конечно, всё равно, но всё-таки.
‒ Макс, ну неужели непонятно, что будет тот, кто старше нас по званию. Ну не мы же с тобой, когда есть Громов.
‒ Значит, Громов…
‒ Отстань, ‒ Земляков даже отвернулся, чтобы не видеть Жуликова, без зла подумал о нём: «Вот таких и разводят на мелких буераках».
И опять Сергею вспомнился Силантьев: как познакомился с ним, как он делился водой, и вообще он своеобразным был. Упрямым, любил, когда касалось дела, чтобы всё было так, как он сказал. И ещё вспомнил, что недавно говорил о нём, как о фронтовом долгожителе, но ещё тогда мелькнула тревожная мысль, а теперь она по-настоящему прилипла, только другим боком. Оказывается, нельзя так не только говорить о ком-то, но и думать. Всё это притягивает сглаз, дурное предчувствие, от которого потом никуда не денешься. При этом действуют не какие-то внешние силы, а собственная душа тяготит, пленённая поверьями, и чем более веришь в них, тем они становятся привязчивее. Вспомнив Ярика, он постарался более не думать о нём… Зато вспомнился Медведев из лесного края. Век, казалось, не разговаривали, и вот он стоит среди сосен и старается привлечь внимание. «Ты чего?» ‒ спросил у него Сергей. ‒ «Да вот же они, маслята!». «Так рано ещё, май только?!» ‒ «А у нас их полно!». «Запомни и не радуйся: ранние и обильные грибы ‒ к войне!». Он ещё что-то хотел сказать, но почувствовал толчок в бок:
‒ Сергей, атас, лейтенант!