‒ Раньше сядешь, раньше выйдешь! Вот поэтому и ломанулся, ‒ не оглядываясь, высказался Медведев и зашагал так, будто за ним собаки гнались.
«Ну, беги, беги, ‒ подумал Земляков. ‒ Далеко не убежишь».
Плохо ли, хорошо ли, но Медведь первым из взводных групп оказался у отдушины. Он распахнул на груди куртку, дышал во всю грудь и любовался в окошко размером с блюдце; небо было серое, но оно показалось ему синим.
‒ Чего ты там увидел? ‒ спросил подошедший Земляков.
‒ Небо, воздух… Ты только вздохни.
От счастья Земляк чуть ли не заткнул головой отдушину, но Медведев потеснил его:
‒ Не борзей!
‒ Хоть два глотка сделал настоящих.
Все собрались у отдушины, и никто более не разговаривал, успев понять и оценить цену чистого воздуха, не тратя силы на болтовню. Кто знал, а кто-то лишь догадывался, что далее комфортнее не будет, если уже сейчас чувствовалась нехватка кислорода и всё труднее становилось дышать, но никто об этом не говорил, не жаловался, если не считать недавнее ворчание Карпова. Теперь он молчал, и этим немного успокоил других, а главное ‒ Силантьева, которому совершенно не нужны разборки среди бойцов. «Вот тоже пристегнул к группе на свою голову, ‒ думал Силантьев о Карпове. ‒ Вроде мужик на вид вполне надёжный, а оказалось, что внутри он с гнильцой. Пока обстоятельства позволяли ‒ держался, а как накатило, так и сразу распустил нюни: дышать ему тяжело, курить хочется! А кому здесь легко? Всем тяжко! И это, надо думать, только начало. Что теперь оставалось делать в этой ситуации, как поступать? Только одно: действовать не окриком, но уговором. Все разборки будут потом, а сейчас надо терпеть самому и заставить, если удастся, ‒ научить этому других».
Минут пять они дышали более или менее свежим воздухом, и Силантьев расшевелил их:
‒ Подъём, мужики! Всю жизнь на коленях не простоите. Надо вперёд идти, да и другим дать возможность подышать, ‒ сказал он, заметив теснившуюся группу.
И опять Земляков считает сотню за сотней. Потому что договорились делать короткий привал через пятьсот коротких шагов. А что: очень удобно. Посчитал до пятисот ‒ привал. Ещё пятьсот, опять привал. Попалась отдушина ‒ задержались, подышали.
Вот только у второй отдушины, у которой они остановились, стараясь не шуметь, потому что она была уже на территории, занятой врагом, они не на корточках мостились, не желая испачкаться, а сидели, прислонившись спиной к трубе и вытянув задеревеневшие ноги. И желание болтать почему-то пропало, словно они давно обо всём переговорили, и даже Карпов не произнёс ни единого капризного слова. «Вот как жизнь быстро учит, ‒ подумал Силантьев, взглянув на сидевшего с закрытыми глазами недавнего ворчуна, которого не пришлось учить уму-разуму и что-то доказывать. ‒ Сама обстановка обтесала».
После второй отдушины начало капать с потолка ‒ ощущение не из приятных, когда за шиворот бьют ледяные капли конденсата от дыхания. Подняли капюшоны. От одной беды спаслись, зато появилась другая: ноги с непривычки почти не сгибались, а если и сгибались, то подламывались. Поэтому приходилось ниже гнуться, ступать чуть ли не на прямых ногах, поднимая пятую точку к потолку. И пить стали чаще, что обеспокоило Силантьева.
‒ Мужики, ‒ повторял он раз за разом. ‒ Только полглоточка на остановках. Иначе нам действительно труба. Воды нет, а где она припасена, до того места сначала дойти надо, и вся она расписана, законтрактована, так сказать. Так что терпите, и вообще не думайте о ней. А то, чем больше думаете, тем больше пить хочется. Пить не будете, и потеть не с чего; потеть не будете, пить не захочется. Всё взаимосвязано в природе.
Его слушали, но никто не отзывался, и тем неожиданнее было услышать голос молчуна Громова:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым, ‒ тихо запел он.
Услышав Есенинские строки в его исполнении, Силантьев, хорошо знавший Громова, не согласился:
‒ Будешь, Володя, будешь. Ты и сейчас не старый. Вот закончится война и найдёшь ты себе зазнобу, и влюбишься в неё без памяти, и родит она тебе кучу детишек, и будешь ты самым счастливым человеком на Земле. Так и знай. Законно тебе говорю!
Силантьев помнил историю Громова, из-за которой он и подписал контракт с Министерством обороны: демобилизовался со срочной, а его девушка вышла замуж, и не мог он спокойно смотреть на молодожёнов, потому что жили они на одной с ним улице, в одном с ним посёлке. Не мог их терпеть рядом. И вот теперь, негромко продекламировав стихи, он, наверное, имел себя в виду, но неожиданно так же негромко сказал: