‒ Ну что, братья, путь на Суджу открыт. Надо идти, пока молодые.
И все стали подниматься, словно по приказу командира.
8
Строчка из есенинского стихотворения не давала покоя Землякову: сверлила и сверлила мозг. Не такой уж он знаток поэзии, но даже он сейчас услышал в этих строках невыносимую грусть, столько в ней слышалось печали и упадничества, будто не прощание с молодостью поэт имел в виду, а близкую встречу с неминуемой кончиной… А в их теперешнем положении думать об этом категорически нельзя. Есенина понять было можно ‒ в трудной ситуации находился, когда над ним сгустились тучи непонимания от враждебных сил, окружавших его в ту пору жизни, но это сейчас никак не относилось к ним. У них другая задача, поэтому и мысли должны быть другими, только такими, какие есть: пройти свой нынешний путь и, преодолев любые трудности, выполнить поставленную задачу. И неважно, какой она будет.
Он шёл шаг за шагом и твердил про себя строчку: «Я не буду больше молодым… Я не буду больше молодым» ‒ и жалел, что услышал, что вспомнил, но вспомнил в неподходящий момент, когда нужно что-то иное услышать, о чём-то другим думать. Но как бы ни было, а Громов заинтересовал своей необычностью. То молчал человек, а то открылся и душу с места сдвинул. Поэтому на очередной остановке он спросил у него:
‒ Володь, ты кто по профессии или образованию?
‒ Колледж культуры окончил. Клубный работник. Сразу после колледжа в армию призвали. Отслужив, вернулся в посёлок, думал, буду работать вместе с Наташей в районном Доме культуры, а она после свадьбы там уже работала с мужем, баянистом-переселенцем. Я посмотрел-посмотрел на такое дело и решил не мешать им. Подписал контракт, отправился на СВО.
‒ Хотя бы поговорил, попытался выяснить что-то у неверной Наташки?
‒ А зачем? Что мне нужно было делать ‒ на колени перед ней упасть? Как говорится, насильно мил не будешь.
‒ Но ведь из души-то не вычеркнешь просто так, если любишь.
‒ Уже вычеркнул. Значит, не любил.
‒ Вряд ли, если продолжаешь думать о ней, стихи грустные к языку прилипают.
‒ Это по привычке.
‒ А привычками мы и живём, голова садовая.
Они прервали разговор, сидели молча и старались глубже дышать, понимая, что разговор перебивает дыхание, мешает ему. «Но мыслям-то не мешают, ‒ думал Земляков, ‒ даже наоборот ‒ очень помогают забыть о своём состоянии, о рези в горле, о появившейся боли в лёгких. Обычно вдох и выдох не замечаешь так же, как и работу сердца, а те, кто страдают, например, как страдала мама аритмией, постоянно чувствуют его». Земляков вспомнил Нину Степановну, как она, бедняжка, страдала от болезни, укоротившей её жизнь. В 65 лет её не стало, уж три года прошло, а всё кажется, только вчера это было. Он хотя вспомнил маму, но подумал, что почему-то лишь печальные мысли и воспоминания приходят на ум. Отчего это? От их теперешней экстремальной ситуации или от ничем не занятой головы, когда мысли в неё легко заходят и так же, бывает, легко выскакивают.
Он постарался более ни о чём не думать, но неожиданно новая мысль всколыхнула, когда вспомнил о себе, о том, как попал на фронт. Выслушав Громова, он сравнил его историю со своей, пусть и не сравнимой по фактам, но в общих чертах-то они схожи по мотивам, не очень-то привлекательным. Получалось, что у всех свои беды, как у него самого в виде долгов перед банком, которые для участников операции могут быть отсрочены, но которые когда-никогда, а оплатить придётся, как у того же Громова, отправившегося воевать из-за несчастной любви, или как у сержанта Силантьева, которым управляет и постоянно дует ему в уши жена, как понял Земляков. Только у Медведева иной мотив ‒ месть за погибшего сына. Он пока не знал, что толкнуло на фронт Виктора Карпова, но, сдаётся, что и у него какие-то вынужденные обстоятельства. «Вот и получается, ‒ думал Земляков, ‒ что большинство нас здесь собралось не по доброй воле, какой-то крайний случай заставил это сделать. Но почему тогда это большинство, если можно так сказать, подневольных нисколько не тяготятся этим обстоятельством: не хитрят, не юлят. Спросили у них, кто готов идти на спецоперацию ‒ все согласились. Другой вопрос, что отобрали не всех, а так-то проявили душевный порыв, не заставили себя упрашивать, соглашаясь, например, за дополнительное вознаграждение. Нет, никто и не подумал об этом. Или у русского, а шире ‒ российского народа, так устроено сознание, что все беды и невзгоды, томящие в обычной жизни, в грозное время заставляют сплачиваться, не отсиживаться за спинами. И человек забывает о самом себе, бьётся за общее дело». Подумал Земляков ещё и о том, что много, очень много и таких, кто всеми неправдами пытается спасти свою душонку, будто спасётся навсегда. Конечно, кому-то удаётся это сделать на время, но к большинству рано или поздно приходит расплата, и формы этой расплаты разные, но все они не в пользу пугливых зайцев, которые бегают и бегают, а всё равно в конце концов оказываются в чьих-то зубах…». Мысли, мысли ‒ они, как и труба, нескончаемы. И сколько ни пытайся избавиться от них, они становятся лишь прилипчивее. Гонишь их, а они сильнее приклеиваются.