После четвёртой, кажется, остановки вдруг взбунтовался Карпов, когда уселись вдалеке от отдушины. Увидев подошедшего Силантьева, он слёзно и тихо попросил, не желая шуметь у отдушины:
‒ Товарищ сержант, разрешите закурить? Только две затяжки. Ребята не против!
‒ Он спрашивал у вас? ‒ поинтересовался Силантьев.
Все промолчали.
‒ Ну, вот видишь. Хотя молчание ‒ знак согласия, но врать всё равно нехорошо.
‒ Пусть закурит, ‒ неожиданно сказал Медведев. ‒ А то он весь мозг проест.
‒ Две затяжки… Не более… ‒ нехотя согласился Силантьев.
Карпов сразу засуетился, достал сигареты, зажигалку, но щелкнул раз и другой, а она не загорается.
‒ Отставить! И не пытайся более! ‒ прорычал сержант. ‒ Кислорода совсем не осталось, а он пытается последний сжечь.
Карпов вздохнул, сломал сигаретку, убрал зажигалку. Он не сказал более ни слова, но выдал своё состояние заблестевшими от слёз глазами, особенно заметными в свете фонаря.
‒ Терпи, Витя! ‒ понимающе сказал ему Медведев. ‒ Не один ты здесь такой.
Когда обстановка более или менее успокоилась, Земляков негромко спросил у Михаила:
‒ Себя имел в виду, сказав: «Не один ты здесь такой»?
‒ И себя, и других. Я сразу понял, что к чему, и избавился от сигарет. Нас, наверное, здесь полтысячи, и представь, что будет, если все засмолят?!
‒ Хватит болтать! Дождётесь, что укры вычислят и уничтожат. Для этого и делать-то особенно ничего не надо: канистру бензина вылить в отдушину и поджечь. Море шашлыков будет! ‒ чуть ли не прорычал Силантьев.
На знобкое предостережение сержанта никто не отозвался, мало-помалу поднялись, уступая место следующей группе. Земляков по-прежнему считал шаги, но только теперь он останавливался на счёте «триста», которого и без того хватало, чтобы распалить дыхание; чем дальше они погружались в трубу, тем чаще дышалось и сильнее колотилось сердце, и Сергей, вспомнив свою мать-сердечницу, достал таблетки корвалола, которые им раздавал санинструктор на входе; кто-то не брал, а он взял. И не прогадал. Принял одну, запив её малюсеньким глоточком воды, и вроде полегчало. Или это от самомнения и самоуспокоения. Наверное, от всего вместе, потому что одного без другого не бывает.
Единственное, что пока радовало, так это то, что потеть почти перестали, напотевшись в первый час-полтора. Теперь футболка лишь холодила и постепенно высыхала на теле. Теперь и тело казалось лёгким и живот подтянутым, лишь ноги с каждым часом деревенели всё больше. Чтобы сменить положение, время от времени ползли на коленях, а это ещё то испытание ‒ ползти гружёным по ледяной железяке. Кто полегче, у того и колени покрепче, а кто погрузней ‒ не выдерживали, поднимались бойцы и потихоньку шли шаг за шагом. Они все, наверное, не отставая от Землякова, считали шаги, и этим успокаивали себя, занимали голову пустым счётом, прогоняя унылые мысли.
На следующей остановке сделали большой привал.
‒ Полчаса на всё про всё! ‒ пронеслось по трубе.
Привал так привал. Можно посидеть, подложив что-то под себя, вытянуть ноги и забыться. И ни о чём не говорить. Молчать и молчать, словно и нет никого вокруг, словно все так устали от собственной болтовни, что уж и сил на неё не осталось.
Труба длиннющая, и в ней постоянно у кого-то что-то случалось. Кого кашель мучил, кто в рвотных спазмах корчился. То вдруг из глубины трубы раздавались непонятные крики, которые, впрочем, быстро пропадали, словно тот, кто кричал о чём-то, вдруг перестал получать доступ к воздуху, будто захлёбывался. И чувствовалось, что живая масса людей пульсирует в трубе, и со стороны входа вдогонку притекала влажная и удушливая волна воздуха, какая бывает от скопления множества людских тел в замкнутом пространстве. И эта мутная волна разбавляла относительно чистый воздух впереди идущих, смешивалась с ней, оседала конденсатом на трубе, хрустально блестевшим в свете фонариков. На какое-то время их дружно отключили, экономя энергию, до конца не зная, сколько времени придётся ещё провести в трубе. И когда трубу заполнила непроглядная мгла, то от неё стало не по себе. Это то ощущение, когда вытягиваешь руку и не видишь её, не видишь себя, товарищей, саму трубу и уж кажется, что летишь в неосязаемом пространстве, и полёт твой неуправляем и непредсказуем, потому что сам ты ‒ бестелесное существо, не способное ничему сопротивляться.