‒ Ничего и не молчу. Ничего с тобой не случится.
‒ Да уже случилось. Кому я такой инвалид буду нужен.
‒ Михаил, тормозни. Что ты разнылся-то. Вот ноет, вот ноет. Спасу от тебя нет. Жене не надо было звонить. Вот успокоился бы, нога зажила ‒ тогда и позвонил бы. А то и ей настроение испортил и себе.
Медведев отвернулся, а Земляков не стал надоедать, надеясь, что, помолчав, тот скорее успокоится. Его понять можно. Крепкий работящий мужик попал в непростую ситуацию и растерялся: к неприятности с сыном добавил новые переживания о семье, об оставленной беременной жене думает с утра до вечера.
Молчали они до обеда. Медведев так и не повернулся, а Земляков лежал в полудрёме и виделись ему воздушные летние видения, порхающие бабочки, стремительные стрижи над крайними домами его Степного. Ему даже привиделся собственные дом и цветные цыплятки у палисадника, словно птенчики куропатки, хотя к чему они привиделись ‒ бог весть. Он долго бы любовался этой картиной, но вздрогнул от толчка Медведева:
‒ Вставай, хватит храпеть! Обед везут.
Земляков протёр глаза и взглянул на повеселевшего друга.
‒ Вот это другое дело! ‒ и ни о чём не стал напоминать.
После обеда Сергей вышел в коридор, а Медведеву в этот момент позвонила жена и сразу с места в карьер:
‒ Хочу к тебе приехать!
‒ Шутишь так?
‒ Ничего не шучу. На тебя посмотрю, поесть привезу.
‒ Я совсем не изменился, лишь похудел, это есть. Но кормят нас хорошо, начал поправляться.
Валентина наседала, и это Михаилу не понравилось:
‒ Не принято здесь у нас. Да, поэты приходили ‒ стихи патриотические читали, артистка с ними была, пела про «синенький» платочек. А чтобы жены ‒ такое здесь не поймут. Да и представь, если они все соберутся здесь. Что это будет? Вот то-то же. Так что не будем мужиков будоражить. Вот получу отпуск после ранения ‒ приеду. Тогда совсем другой разговор будет. А так, куда ты в своём положении будешь по поездам скакать.
‒ Можешь не уговаривать. Всё равно приеду. Город знаю, госпиталь тоже. Найду ‒ вот тогда тебе стыдно будет.
‒ Валь, ну не позорь меня. Ну, нельзя так свои капризы показывать. Вот вылечусь, приеду ‒ всё у нас будет.
‒ А вдруг не приедешь?!
‒ Приеду, обещаю. Нас всех, кто в трубе был, в отпуск отправят ‒ заслужили, даже тех, кто потом не был ранен. Давай, всё по-человечески сделаем. А не так ‒ наскоком. Никуда это не годится.
Она вздохнула, Михаил почувствовал, что она заплакала, а ему хоть самому рыдай.
‒ Вот ты мучаешь себя, а того не понимаешь, что всему нужно время. Должен подойти нужный час и тогда всё по местам встанет и не будет причин для слёз. Ты хотя бы это понимаешь?
‒ Понимаю.
‒ Вот и хорошо, и нет повода печалиться. Ты где сейчас?
‒ На работе.
‒ Вот и побеседуй с читателями.
‒ Теперь мало ходят.
‒ С теми, кто приходит. Отвлекись, не зацикливайся на том, на чем нельзя. Гони прочь несбыточные мечты. И всё будет хорошо. Договорились?
‒ Договорились.
‒ Всё, пока, пришли укол делать. Целую тебя! ‒ Медведев вынужденно соврал про укол и сначала внутренне укорил себя за это, а потом и оправдал: «А по-иному с ней и нельзя!».
Когда вернулся Земляков, то заметил, что друг опять не в настроении. Что-то с ним не то происходит. Спросил:
‒ Теперь-то чего?
‒ Жена звонила, ‒ не сразу ответил тот. ‒ Хочет ко мне приехать… А куда тут ехать. Что, здесь гостиница? Приткнуться негде, люди в коридоре лежат.
Новость не удивила Землякова, а развеселила:
‒ А ты, значит, растерялся, сплоховал, а зря. Упустил момент!
‒ Чтобы полчаса в вестибюле посидеть. То ещё удовольствие.
‒ У тёти Вари ключ попросишь от каптёрки. Глядишь, на ночь оставит.
‒ Чего я там буду делать с негнущейся ногой.
‒ Нога-то причём. О ноге забудь, о другом думай.
‒ Сергей, хватит прикалываться! ‒ отозвался сосед Землякова. ‒ Михаилу сейчас до самого себя, а тут ещё в душу лезут.
‒ Согласен, ‒ не стал спорить Земляков. ‒ Так ведь для Михаила стараюсь. Уж больно он всё близко к сердцу принимает. Нельзя же так.
Медведев слышал их разговор, но не стал его комментировать и вновь отвернулся к стене, осторожно уложив раненую ногу. И Земляков замолчал, потому что и самому стало тоскливо: и от Медведева, и от самого себя, и от неизвестности. Он вдруг подумал и осознал, посмотрев на себя и товарищей со стороны, что все они, и он в том числе, мелкие винтики в огромной и могучей машине, которая работает по своим законам. Она увлекает в свою орбиту, в своё сумасшедшее движение сотни тысяч таких, как он, и этой машине всё равно, что они скажут, что подумают, как решат, потому что всё скажут за них и за них же подумают. И нельзя это оценить отдельно взятому человеку как «хорошо» или «плохо». А «так надо», «так должно быть» и «так будет!». И никак иначе.