Сергей молчал и не знал, что сказать. Потом подошёл, придвинул стул и обнял отца, прижав к себе. Они долго молчали, пока отец немного успокоился, а успокоившись, с таким укором посмотрел на сына, что тому сделалось не по себе. Он будто онемел.
‒ Ладно, их теперь не вернёшь. Может, ты, сын, одумаешься?!
‒ Не знаю, пап… Мне надо по контракту не меньше года отслужить. Это обязательное условие.
Отец ничего не ответил, лишь махнул рукой:
‒ А я себе налью!
Он выпил полкружки медовухи, закусывать не стал, придвинул тарелки к сыну:
‒ Сам-то поешь, не смотри на меня.
Земляков поставил на плиту чайник, дождался, когда он вновь закипит, заварил чаю отцу, себе.
‒ А ты перекуси хотя бы. Что теперь поделаешь. А хочешь, к нам поедем, у нас поживёшь, а то тут от тоски засохнешь.
‒ Чего вам буду мешать. Привычный. В селе твоя мать похоронена, я при ней.
Он так и не поехал, хотя бы на одну ночку, сколько Сергей ни просил его.
32
Весть о гибели племянника Игоря смешала чувства Землякова. Поразило и то, что воевал он где-то под Курском, возможно даже приходилось встречаться с ним на поле боя. Хотя если бы встретился с ним, то и не признал: видел его мальчишкой, а теперь-то он, конечно, изменился. И всё-таки он был врагом, и именно поэтому его было жалко лишь из-за отца: для него он был и навсегда останется внуком, на чьей бы стороне ни воевал. По-своему отец прав, но не может из-за отстранённости до конца понять чувства воюющих, их ненависть к врагу, и воспринимает события на уровне инстинкта, ибо нет жалости к тому, кто взял оружие и стреляет в тебя. Если для воюющего человека это закон, то для всех остальных он расплывается в родственных чувствах. А родственные чувства Сергея подсказывали, что он теперь, пока есть возможность, не должен бросать отца. Поэтому каждый день выгонял из гаража «Ниву» и ехал в село.
С утра и почти до вечера бывая с отцом, он замечал его относительное спокойное состояние. О внуке старались не говорить, но вспоминать и думать о нём Фёдор Сергеевич не прекращал. Сергей это замечал по его внезапным моментам оцепенения, когда он мог ни с того ни сего замереть, и тогда сразу становилось понятным, о чём он думает в эту минуту и чем живёт все эти дни. Это подтвердил его внезапный и неожиданный вопрос:
‒ Скажи, сын, а могли бы вы стрелять друг в друга? ‒ спросил он, как-то присев на лавочке перед палисадником.
‒ Вполне. Воевали на одном направлении.
‒ А мог бы стрельнуть в него, зная, что он твой племянник?
‒ Пап, ну ты и вопросы задаёшь… Когда идёт бой, то некогда присматриваться к противнику и искать своих родственников. А вот если бы знал, что передо мной племянник, то и тогда не могу сказать ничего конкретного. Всё зависит от случая. До и нет такой вероятности издали узнать кого-то, даже если будешь приглядываться. Издали не приглядываются, а безжалостно стреляют друг в друга. А чтобы приглядеться, для этого надо сойтись лицом к лицу.
‒ Ну, к примеру, вы сошлись, он тебя окликнул… Стал бы?
‒ Прежде всего попросил опустить автомат.
‒ А если бы не опустил?
‒ Не опустил бы и имел явное намерение выстрелить в меня, то и я не растерялся бы. А как иначе. Ждать, когда он сам в тебя пулю всадит… И вообще, пап, вопросы твои детские, даже провокационные. Никто на фронте так не ведёт себя. Уж сколько таких случаев было, когда, например, брат с братом встречались. И что? Да ничего хорошего для одного из них не было. Обязательно кто-нибудь погибал. Это, пап, война. Я, знаешь, так же рассуждал до того, как оказался на фронте. «Разве можно стрелять в живого человека?». Да, думал ещё недавно, а потом сам стрелял, и совесть меня не мучила, потому что знал: если ни я, то он в меня. И это даже не обсуждается. Ты не воевал, и это хорошо, и не можешь до конца понять, что происходит в душах бойцов, когда они сами оказываются перед выбором. А выбор этот очень трудный и жестокий.
Фёдор Сергеевич ничего не ответил, сидел какое-то время неподвижно, о чём-то, видимо, думая. Даже шевелил губами, а потом сказал совсем о другом:
‒ Скоро Пасха, надо бы побывать на могилках, прибраться перед праздником, пока погода разгулялась.
И Сергей охотно поддержал его, обрадовавшись, что он сам сменил тему не особенно-то приятного разговора:
‒ А что, пап, пошли сразу и прогуляемся. Можем на машине.
‒ Пешком пойдём. Не дальний путь.
Они взяли мотыгу, лопату, грабли даже топор с пилой, и Земляков понял, что со всем этим хозяйством таращиться не очень-то удобно. Поэтому остановил:
‒ Не, пап, на машине поедем. Чего по всему селу тащиться с этими прибамбасами, тем более что я не особенно пригодный для этого.