Земляков спустился с развалины, упал в молодую траву, и, казалось, что не оставалось сил оттого, что увидел сегодня, за чем наблюдал со стороны, в чём сам участвовал. Окровавленное и страшное в своей ненависти лицо, по сути, не сдавшегося нациста стояло перед глазами. Хотя он ничего не произнёс, но можно было представить по его выражению, что бы он сказал, если мог сказать. «Это не просто война, ‒ горько подумал Земляков, ‒ это взаимное уничтожение. И у каждой из сторон в ней своя правда».
Он мог долго рассуждать о причинах этой войны, о своём отношении к происходящему, и не раз уж возвращался к подобным рассуждениям, но они ничего не меняли в его восприятии, самое главное в котором было личное отношение. Оно как сложилось в самом начале СВО, когда почти никто, в том числе и он сам, не восприняли её чем-то необыкновенным, посчитав её очередной контртеррористической операцией, которых проводилось несчётно в предшествующие годы, такой, по сути, и оставалась и теперь, лишь необыкновенно ужесточившись. И всё в этой войне было понятно большинству, только «непонятно» единицам одной из сторон, взятой на содержание Западом. И это более всего удивляло Землякова. «Как можно, продавшись, жить с такой ненавистью к тем, кто не сделал ничего плохого, даже наоборот, ‒ думал он. ‒ Именно нацисты, затеяв геноцид на Донбассе, сожгли Дом профсоюзов в Одессе и при этом посчитали себя обделёнными и угнетёнными, когда почувствовали силу, вступившуюся за жителей Донбасса ‒ своих людей, говорящих на одном языке! Такое нельзя простить. Жги, ломай, устраивай диверсии, круши и сноси, что хоть как-то напоминало о них, пришедшим на помощь друзьям-славянам. Вот из-за этого непонимания и весь сыр-бор. И не понимают они, что воевать с Россией, это всё равно что воевать с родной матерью!».
Опрокинувшись на спину, Земляков продолжал лежать в молодой траве и видел, как муравьи ползли зачем-то вверх по ней, потом возвращались, и было в их движениях много непонятного, хотя о муравьях говорят как о высокоорганизованных насекомых. «То же самое происходит и с людьми, ‒ думал он, рассматривая облака в небе. ‒ Ползут куда-то, друг за друга цепляются, а очень часто оказываются у того начала, с которого брали старт». Над ним пролетел дрон ‒ свой ли, противника ‒ и удалился, видимо посчитав его за двухсотого, но когда раздался взрыв по ту сторону развалин, то Сергей понял, что несколько секунд назад представлял для дрона неподвижную и стопроцентную цель. А что: подлетел, сбросил мину ‒ и нет более Землякова. Словно и не было никогда. И голову кольнула мысль о том, какое всё-таки мгновение отделяет жизнь от смерти и смерть от жизни. Действительно ‒ миг.
Стрельба на флангах закончилась, а он всё лежал и лежал, и было тяжело подниматься, представив неподалёку лежащего Макарикова. Лишь подумалось: «Где Громов, где Жуликов, где все?». Никто ему не мог ответить, а когда он увидел приближавшегося сержанта, то встал, доложил:
‒ Два двухсотых противника и один наш! ‒ и указал на Макарикова.
‒ Кто его?
‒ Из развалин какой-то недобиток. Пошли с Романом на штурм, вроде бы всё зачистили, но потом расслабились, он пошёл проверить огневую точку, а ему навстречу выстрел. Ну, и опрокинулся наш Макар. Пришлось за него отомстить ‒ оставшегося в развалине нациста зачистил.
‒ А с той стороны фермы из соседнего взвода бойца задвухсотили сбросом мины с дрона, а второго легко ранило в руку.
‒ Видел я этот дрон, надо мной пролетал, видимо, посчитал за убитого, а я даже сначала подумал, что это наш. А вот как вышло.
‒ А на флангах, как мы и предполагали, бросились в разные стороны: на правом двое, на левом трое, а шестого, сидевшего в кустах, взяли в плен. Сам поднял руки.
‒ Поднял не поднял ‒ мне без разницы, а Макарикова нет и никогда больше не будет. Это как понимать?
‒ Как хочешь, так и понимай. Это война, а не детская войнушка.
‒ Только привыкнуть к ней невозможно.
‒ А ты и не привыкай. Воюй себе и воюй. Скоро праздничное перемирие будет, а за ним когда-нибудь и наша Победа придёт!