Выпусти зверя из клетки. Сколь долго он будет резвиться, наслаждаясь простором? До тех пор, пока не пресытится. Затем он обнаружит стремление. То, чего всегда был лишён. Тяга к забвению, без россыпей звёзд и башен по типу Мигдаль Бавель. Бытие есть чреда разочарований, но слишком привычно надеяться. Древние народы развеивали прах усопшего на высоких холмах и берегах рек, ожидая могучих порывов, потому что ветер был символом перемен, нового поколения, — того единственного, что оправдывало сожаление, чувство вины. И придавало смысл потере.
Любителям мифов привычно зачитываться эсхатологией, не прельщаясь блаженством богов. Экпиросис, Рагнарёк, Махапралая. Я в их числе. Добавлю, что несомненный плюс умеренного фатализма в том, что он позволяет жить сегодняшним днём. Ведь нельзя планировать будущее, подобно биржевым игрокам. В ощущеньи падения — больше раздолья, чем в зависимости от неба и крыльев. И, что гораздо важнее, — нужно быстрее учиться летать. Отличный повод заявить бесчисленным стаям: «Nihil est difficile volenti».
Разве что для утомлённых искателей истины и земля и эфир одинаково мрачны. О, да. Мы внимательно всматриваемся в надзвёздный покров, чтобы обнаружить крупные бреши. Источник света — как дар родства. И неочевидное сходство безымянных творений. Впрочем, тени повсюду. Марионетки и кукловоды. Загадочны и непрямолинейны, однако, в равной степени беспомощны. Но иным дано коснуться тлеющих угольков и даже не обжечься. Чудесные исключения из правил. Как утренние прогулки по парку.
В период воодушевления одна тень спросила меня:
— Несмотря на усилия, никто не замечает, насколько я одинока.
— Тебя волнует пренебрежение?
— Непонимание…
— Даже, если бы во вселенной нашлось с десяток персон, готовых разделить твою боль, ты бы и тогда не отпустила её.
— Думаю, стоит ли отпущенное время... Оправдано ли оно тем, что предстоит выдержать и потерять? Исходя из обыкновенной статистики.
— Конечно нет. Но здесь — каждому своё. И я не вправе отбирать выбор.
— Ну так просто скажи, дело в выгоде?
— Аргумент к этосу? Знаешь, разница между меркантильностью, рациональностью и цинизмом настолько мала, что прослеживается такая логическая связь... Если, гордость требует, по случаю родства с гордыней, быстрого продвижения по карьерной лестнице, скажем, в научной области, то её «аманат» будет писать статьи, участвовать в конференциях, а избыток средств вкладывать в дальнейшее становление. Сейчас он судит меркантильно. Когда материал по первой выделенной категории заметно превышает объём другой, он начинает регулировать распределение потока. Более рационально. И, наконец, вывод: нет смысла задаром трудиться ради нецитируемого исследования, раздавать имя, если в том нет доли заинтересованности. Так мыслит homo sapiens. — Заключил я поспешно. — И никогда ни природные, ни социальные различия не окажут на психические процессы достаточное воздействие, чтобы сломить и заново создать, нужна эволюция.
— Глобально. — Сказала она с едва заметной грустью. — А что же ты?
— Я? — Осколок стекла.
Самоназвание мерцает матово.
Я — пилигрим, дитя замкнутой комнаты, суженной пространством и, отчасти, суждением. Ну и к чему гордость? Я признаю корысть и понимаю, чего хочу. Заглядывая через окно амбиций, я вижу бегущих и суетящихся. Но буря всегда проходит мимо меня, оттого мне и грустно. Сорваться в пучину, апогей импульсивного существования. Упасть на колени и подложить навлон, когда застынет омега. Talis qualis.
Противоестественно? Мечтаю оказаться в футляре, в коробке. Чтобы отказаться от стереотипов, коими полнится общество. Потому что я ненавижу людей. Так сложилось. И встретить кости, от зависти, от боли, — очевидное предпочтение. Я намекаю на то, что безызвестность предоставляет больший выбор, нежели проволочный семантико-инфернальный барьер.
Ежегодно совокупность стандартов подавляет атрибуты независимой личность в такой же степени, как Locusta Migratoria початки пшеницы. Здесь нет ничего, чем следует гордиться. А кроме — мотивов, за которые можно было бы рождаться и умирать, ощущая всю свою бренность. Естество орхидеи — как подтверждение слабой оболочки и неоглядно сильного духа.
Я принадлежу к этому виду, шатаясь от скорби и пыли. Когда сломится ствол, я растворюсь в пространстве звёздного пепла (лишь бы не лежать в мягких пластах). И элегия — исключительное затишье для суховатости корня. Не нужно испытывать случай, только себя, словно натянутый канат. Возвыситься и превзойти.
С удовольствием слышу, как проходит «старое доброе». Ведь полагаются верить в перспективные достижения, а не в изыскания предков. Но в этом тоже нет новизны, но — само эго. Хочу спросить, обращаясь к тем же теням. Читая Гессе, вы когда-нибудь чувствовали, как поёт солнце? Как кричат звёзды, — читая Ницше? Tibi et igni. Бальзам для выжженного неба. И для роя под сводом. Доходит причина дивиться пролетающим анам и представлять анахоретов в пустыне: обрыв, более реалистичный, чем чувствительность и озарение синтеза.