От скуки впотьмах, мне неизменно казался интересным спор идеалистов и материалистов о первичности мира. К примеру, табурет. Он сделан из дерева, то есть, привычно так думать, — материальная основа. То же предмет истории — сегменты, явления, продукты мыслительной деятельности. Без чувств и эмоций, без мышления и восприятия, — всего лишь материя, выраженная и обработанная с эстетическим вкусом. Докажите обратное.
Но ведь была и задумка! Специально подобранная форма. Для оной — придумана цель, примитивная, но чётко обусловленная. Даже человек всю жизнь, по крайней мере, сознательную её часть, ищет загадочный смысл. По своей воле или под влиянием чего-то извне: социума, космогонических представлений — в ней есть. Впрочем, не суть. Но те, кем движет упорство и шёпот естественного права, — интересны. Наверное.
И глобальная цивилизация — огромное чёрное пятно, доведённое до пресыщения. Триста шестьдесят пять образов ада и восемьдесят шесть миллиардов способов его воплотить. Трагедия в том, что странствие необходимо для признания чистоты нерождения. На требуемом пути — признайся, конечный резон сольётся с гибелью. Sine metu mortis, нечему удивляться. Честно быть — пропастью, или стеной. Главнейший принцип творца: уподобив себе, не допускать осознания. А последние колена будут завидовать нашим. И лишь негатив передаст истинное «Я», напоминание о том (что мир материален).
Я слишком устал, чтобы внимать несущественному. Но кое-что откладывается в чертогах памяти… Она сидела в затишье. Крайне неподвижна, чтобы казаться живой. Но её холодные руки доставляли мне странное удовольствие, свисая со спинки скамьи. Когда я подсел ближе, она растерялась и начала что-то рассказывать, торопливо и сбивчиво. В одночасье я отвёл взгляд, в качестве лучшего способа ослабить смущение. Я всматривался в красное небо, мечтая, что пространство под ним сузится до приемлемых штампов и обернётся в пепел и сажу. Пусть и не сразу.
— Что есть нового там, чего нет на Земле?
— Нигде и ничего.
— Ясно. — Сухо заметила она.
— Подскажи, о чём поговорить?
Мы замолчали.
Химеры толпились у идола изжитого вождя. И среди них мерцали сгустки позолоченной пыли. Немногим ярче небесных скоплений. Были вспышки и крики, танцы на продавленном, разбитом граните. Я бы и сам станцевал, — не более нужды бессознательного, которое с рождения неустанно напоминает о необходимости следовать инстинктам.
— Не выходят из головы твои раздумья...
— О природе вещей?
— Холодная формулировка. Но, в принципе, да.
— Я взялся говорить. Но не обязательно, чтобы эта тенденция предстала гармонией, правдой.
— То есть, как? — В её голосе ощущалось явное недопонимание.
— Правда у каждого своя, разве нет?
— Возможно. — Намекнула она.
— Истина — одна. Тат твам аси.
— Тогда, в чём же отличие?
— При слове «истина» чувствуешь трепет, правда — отталкивает.
— Весьма по-философски.
С исчезновением бликов и крупных лучей, парк покинули тени. Все, не считая моей, сидевшей вблизи. Оставь лишь небольшую горсть себя на борьбу с догадками и приметами, потому что стереотипы меняют настрой и требуют полной отдачи. И абстрагирование — уже вопрос срока.
Почему она покорно молчит? На границе столетий смирение считалось признаком чести, достоинства. Но если судить по нынешним меркам? Даже концепты звучат, как изгои, семантически отдалённые от лингвокультуры. Это — забитость, нехватка представлений и вовлечённости. Релятивность, под обстановку.
Зажёгся фонарь, и я плавно провёл ладонью ей по плечу.
— Представь, что мы на секунду откажемся от гнетущих условностей. Неужели тебе нужен «контакт масок»? Есть тысячи лиц, перебирающих пустоту. Бытийные истории, нескладные мифы. Но ты ведь хочешь иного?
— Не только условности. Ещё и тест на доверие. Ты должен понять: тяжело ошибаться.
— Но это свойственно людям. Как и прощать.
— Взгляни, такой красивый закат! Но ближе к вечеру будет дождь. Я растворюсь в потоке, а ты останешься.
— Не обязательно. Прислушайся к ветру. Как он красиво поёт. Поверь в его голос, сегодня никто не умрёт.