Только глупая уверенность. Прецедент из Салической правды.
— Я верю тебе. — Потом тишина.
Действительно, ни капли. Неоправданное обещание — сдержано. И, словно незаслуженная награда, — родство душ и отрадное счастье. Но поражает, насколько нежданно и откровенно общаются те, кто сумел разглядеть в лице визави собственные черты, и отражение.
Её лоб посветлел. И я убедился, что даже тени могут сиять. Тона розовопёрстой зари, слитые с прохладным закатом. Я подсел ещё ближе, замирая, как бы прося разрешения, и аккуратно поднёс руку к щеке. Поначалу она отшатнулась, но затем быстро выпрямилась и обхватила кончики пальцев. Я почувствовал резкое дуновение. Сложенные в замок кисти — проваленный тест.
— Извини…
— Не останавливайся… Не запрещай себе.
— Конечно.
Она слегка наклонилась, я тоже. Следующий миг должен был стать апогеем. Перси Шелли писал: «As in the soft and sweet eclipse, When soul meets soul on lovers' lips...», — но, с первым же соприкосновением, её губы окрасились ночью. В порыве ветра разлетелась листва, и, будто мелкие кристаллики льда, — эссенция, пропущенная через кости и плоть, — она вознеслась над засыпающим парком. Психея цвета рубина.
Прекрасно, жестоко. Когда художник нарабатывает материал, меняя перспективу, подстраивая любимые образы под символ и стиль; он не обязан знать, что вберёт в себя холст. Я повествую об идее, в метафизическом плане, — о том иррациональном давлении в процессе творения, что не подвластен прямолинейному эмпиризму.
Затрагивая эрос порядка и неземной элегантности, люди — холсты. Чисты от природы. Сформировать отделённый образ — как нарисовать пейзаж, точно передав каждую деталь: от распухающих почек до игры света и тени на поверхности облаков. Люблю перьевые — словно изгибы души, рефлексия на частную экзистеницию, или близкую ей. Но если трава получается ровной, а кроны деревьев — впалыми и необъёмными?
Не вина холста, что художник лишился порыва или не добрал опыта. И не вина индивида, что община воспитывает столь бездарно и слепо, под стать политическим профанациям и выкрикам мелких фанатиков, на самом деле, ограниченных в плане духовного. К слову о том, что светское государство не должно трать миллиарды на храмы, свечи и цветные деревяшки-кумиры с промасленными лицами.
Пусть посланники божьи ступают к детским домам, проповедовать вечные догмы, надев брезентовые робы и подвязавшись жёсткими поясами. Критичность мышления — недопустимая роскошь в эпоху глобализации. Неловкость, сравнимая с трудностью выбора кисти, нужных красок, тонов, и композиции в целом. Summa cum pietate, вопреки основным законам логики и философии, я бы назвал объективным Того, кто смог бы непредвзято отнестись к императиву нравственности Канта, опираясь не на этику, а исключительно на эстетику, с её, на мой взгляд, идеальным целеполаганием.
Возможно, я субъективен. Возможно, я ничто.
Незримая рука, способная создать шедевр и задать направление мысли. Бумага желает иссохнуть, но ничего не может сделать для этого. Спектакль солипсизма. Рационально оценивая долю искусства в нём, — обычный кусок отчаянья, частица материи, выделенная тюрьмой сознания из родного ей небытия. Роль-то проста: самобичевание узников. Страх, страсть! И то благодаря накоплению излишек (своеобразное условие хроноса).
Очень хочется ненавидеть окружающих, поверить, что есть ад, и цепочка исступлённых мук, что описывал Данте, смогут заглушить голоса и остановить боль. Безвременно: что ж, человеку свойственно строить планы, выверять, надеяться, не замечая несбыточность и убожество подлунного царства, а цели — всего лишь мечты. Они ещё вспыхнут перед окончательной мерой забвения. И худший кошмар покажется идиллией.
Первая линия — будто разрез, пустота, уже потерявшая оттиск. Прошлый опыт гордится вновь обретённым изяществом. Каких-то полчаса — и эскиз радует глаз. В аттракции, благодаря закону или привычке, прогресс не стоит на месте; и во множестве выражений творчества, — воля к жизни и тяга к безвременью, и между ними — небольшая протяжённость и краткая длительность, совсем быстротечно. Да только «бытие и ничто» — как новое впечатление от того, что раньше видел и слышал, что чувствовал неоднократно. Но забыл, разочаровался.
Лёгкое смирение прощает ошибки и позволяет начать с чистого листа. Но это — прелюдия к отказу от небрежных порывов, чтобы приблизить отдохновенье. Момент, когда счастье должно оборваться на пике. Словно невероятно глубокое озеро, которое расширяется и, от усталости или со скуки, воплощается морем, океаном и излюбленной безысходностью. Бездна — внутри, и незначительное воодушевление, как трепет пророка и радость безумца, — мимолётный отклик слабости и самой способности созерцать.
И что же реально: ты сам, рефлексия, или то, что она передаёт? Горящий зрачок, что позволяет соприкоснуться с чем-то далёким от рациональной принадлежности и интуиции. А внутренний рок — единственный распределитель спокойствия и метания, любви и ненависти, относительного и абсолютного.
Доказано: не узнаешь человека, пока не заставишь его эго говорить тише, чем его ид. Но нега безмолвия — путь большинства. Мы рождаемся потерянными и одинокими, приобретая знания, называемся «личностями», в насмешку над коллективом, по безотлагательному требованию эпохи и скуки. И даже обретаем связи, ненужные, хрупкие, словно хрустальные шпили. Нет, им не дано, не только возвысится к звёздам, но и продержаться дольше царствия какого-нибудь маньяка или тирана.
И узы, степенные, трагичные, — давят. И не вздохнуть. Однако, звенья подобны цепям. Дилемма в том, что те, кто избирает одиночество своим спутником, свидетелем прощанья с иллюзией, служат обществу, пытая себя. Наличие выбора не кажется мерилом естественных прав и, сверх того, карт-бланша? — Повсюду скупцы и меровинги, но всё в твоих руках.
Великолепные картинные галереи, роскошные кварталы и широкие магистрали, — тысячи жертв, расставшихся со сладостным ощущением бесцельности и ненадёжности; тщетная попытка оправдать скопление мглы, изменив её тип. Художественная интерпретация тревоги и хаоса, subdore et sanguine, — самообман. И он не пугает лишь главного лжеца. Ахам брахмасми.
Вот неотвратимые направления истины: Стикс, Лета, Ахерон, Кокитос, Флегетон — на самом деле, это единый поток, то, чего действительно заслуживает болезненная человеческая душа. Свист, медленный стук — дымящееся сердце тьмы. И та кроткая тень.
На пороге вечности она просит нескольких слов, вперемешку со стоном. Едва заметно двигаются прозрачные губы, в пустых глазницах сияет печаль. Наверное, отсутствие требований, амбиций, желаний, — подобающий отдых для усталого разума. На пыльных складках холмов — заострённые колья. Утехи, надежды, мечты.
— Милая, почему ты молчишь?
— Разве тебя волнует что будет сказано?
— Нет. Всё равно.
— Видишь. Это дом.
— Но здесь тесно. Как в коробке.
— А ты дыши. Дыши глубже и познай всё, что есть во мне. Освободись и стань частью меня.