Потом она налила в рукомойник воды, подала Жукову кусок мыла и чистое полотенце: — Снимай рубаху и умойся. Освежись с дороги.
— Спасибо, Акимовна. От такого удовольствия не откажусь.
Они сидели в тени молодой акации, росшей возле небольшого белого домика, выстроенного для Акимовны колхозом. С юго-востока налетал порывистый ветерок, приятно освежал лицо. Волны, догоняя одна другую, бежали к Косе и с шумом разбивались о подножие круто обрывающегося берега.
— В море давно ушли? — спросил Жуков.
— Рано утром отчалили.
Видя, как у Жукова временами дергается щека, Акимовна догадалась, что он чем-то расстроен. Осторожно спросила:
— Тяжело тебе, Андреевич?
— Всем нынче нелегко.
— Это правда, — согласилась Акимовна, вздыхая. — Всем, голубчик ты мой.
Жуков пожаловался:
— Думал повидать Васильева и Кострюкова, потолковать с ними… А поглядишь — толковать-то и не о чем, — и махнул рукой. — Везде нужда в людях.
— Ох, нужны руки всюду.
— Хлеба вон в колхозах уродились невиданные, а убирать некому. И фронт все ближе и ближе к нам подкатывается.
— Прет, вражина, как на сломанную голову, — глаза Акимовны загорелись гневом.
— Торопятся, мерзавцы, побольше заглотать… Правда, успехи гитлеровцев и отход наших армий — дело временное. Однако нельзя же оставлять врагу такое богатство, как хлеб.
— Чтоб им подавиться нашим добром.
— Думал я, может рыбаков бросить на помощь полеводческим колхозам.
— А кто же рыбу промышлять будет?
— В том-то и дело, Акимовна. То плохая стратегия — один участок фронта укреплять, а другой оголять.
— Как же беде помочь?
— Поеду в город. Там, пожалуй, я скорее найду людей. Хлеб надо спасти во что бы то ни стало. Ну, спасибо тебе, Акимовна, за привет и ласку. Передай поклон Кострюкову, Васильеву, Кавуну, всем рыбакам и рыбачкам. Особый поклон Кузьмичу и всей старой гвардии.
— Непременно передам, Андреевич. Счастливо тебе.
Возле сельсовета жуковскую машину остановила Анка. С нею была Евгенушка.
— Мы к вам с жалобой, товарищ Жуков, — забыв поздороваться, сказала Анка. — Я звонила в райком, да не застала вас.
— Здравствуйте, бабоньки. На что или кого жалуетесь?
— На Васильева.
— Да ну? Вот уж не подумал бы, чтоб ему удалось обидеть таких боевых женщин.
— А вот обидел и очень, — быстро, горячо заговорила Евгенушка. — Не разрешает выходить в море. Все бабы и девчата на лове, а мы разве хуже иных-прочих?..
— «Ты, говорит, власть, — перебила подругу Анка, — и должна следить за порядком на хуторе…» А по-моему, сторожить хутор и Акимовна может.
— А мне он что сказал? — в свою очередь перебила ее Евгенушка. — «С твоей ли, говорит, сердечной болячкой в море выходить… Только мешать другим будешь… Лучше школу готовь к новому учебному году…» Как будто я без него не знаю. Да ведь сейчас самое горячее время на промысле.
— Вот что, друзья мои… — Жуков подумал и продолжал: — Вы, конечно, правы, но… и Васильев прав. Каждый из нас должен оставаться на своем месте. И здесь дела запускать не следует.
Анка и Евгенушка молча переглянулись.
— Что? — засмеялся Жуков. — Думаете, и я против вас? Нет, всегда поддержу, встану на вашу сторону. Но на этот раз Васильев прав. Ничего не могу поделать, — и кивнул шоферу: — Трогай…
— Вот тебе и пожаловались, — развела руками озадаченная Анка, когда райкомовский «газик» запылил по улице.
Активную деятельность проявлял и Бирюк в первые дни войны. Он изъявил желание отправиться добровольно на фронт. В военкомате ему отказали наотрез, как инвалиду. Бирюк и сам знал, что ему откажут, потому и просился добровольцем. Встречному и поперечному он жаловался, что не дают ему «немчуру колошматить». Но когда потребовались люди в рыболовецкие бригады, куда пошли старики и подростки, женщины и девушки, патриотический пыл Бирюка сразу остыл. Здоровый, сильный парень, он вдруг стал еще сильнее припадать на ногу, завел себе для опоры палку.
Как-то, вернувшись из района, Анка сказала:
— Ну, Харитон, я ничего не могла достать в Белужьем: ни карандаша, ни ручки, ни бумаги, ни конвертов, ни перьев, ни мастики для печати. Жукова не застала, он и днюет и ночует в колхозах. Поеду в город.
— Что вы, Анна Софроновна, зачем утруждать себя, — запротестовал Бирюк. — Давайте я съезжу.
— Куда тебе с больной ногой. Сиди уж…
— Да ни черта с ней не сделается. Не дозволю я, чтобы вы в дороге маялись. Я мигом обернусь.