— Очень хорошо, что понимаешь. И душу свою раскрывать можно перед тем, кому доверяешь как самому себе.
— Это верно.
— Я знал твоего отца как человека состоятельного, порядочного, поэтому всегда готов помочь тебе.
— Благодарствую, Моисей Аронович.
— Хочешь быть токарем? Выучу. Поступай в мой цех учеником.
— А как же с морем? Без него мне жизни нет.
— И на Косе и здесь море одно и то же. Можешь каждый день любоваться им.
— А ежели не утерплю, тогда цех бросать? Вы знаете, Моисей Аронович, что кто сызмала хлебнет соленой воды, тот, считай, навсегда к морю привязан.
— Море всегда будет перед тобой. Вот оно, под боком. А ты погляди, какой у меня цех, какие станки! Идем завтра на завод, покажу!
— Что ж, поглядеть можно, — согласился Павел.
— А сейчас поужинаем, кофейку попьем и спать. Пока будешь жить у меня.
— Я, право, и не знаю, как и чем благодарить вас…
— Ладно. Потом сочтемся. Люди мы не чужие.
Так Павел и остался в домике на окраине города и все десять лет прожил в нем. Зальцман обучил его токарному делу, и в скором времени стал он отличным токарем-скоростником. Портрет Павла красовался на Доске почета, о нем не раз писали в заводской многотиражке и городской газете. Как-то, в выходной день, сидя в ресторане и потягивая пиво, которое подавал на стол Жорж, Зальцман сказал официанту:
— Вот, Жорж, этот молодец — бывший рыбак. Я его из тузлука вытащил и в рабочий класс произвел. Теперь он лучший токарь на заводе.
— Все знают, Моисей Аронович, — согнулся в поклоне Жорж, шевельнув в сладкой улыбке завитками усов, — что у вас доброе, истинно отцовское сердце.
— Я и заменяю ему отца родного.
— А где же ихний папаша?
— Отправился в лучший мир, — притворно вздохнул Зальцман.
— Жалко, жалко, — посочувствовал Жорж. Бросив «пардон», он метнулся к другому столику, откуда доносился нетерпеливый стук ножа о бутылку.
По возвращении домой Моисей Аронович принялся за сало и кофе. Павел давно хотел задать ему вертевшийся на языке вопрос, но не осмеливался. Наконец решился:
— Моисей Аронович, вы ведь еврей?
— Ну и что же? Разве еврей не человек?
— Человек, конечно. Но сало-то свиное ваша нация не потребляет?
— Предрассудки, милый мой! — засмеялся Зальцман. — Теперь евреи перестали быть дураками, все едят сало.
Бирюк быстро отыскал домик на окраине. Постучал. И когда распахнулась калитка, перед ним предстал Павел, без рубашки, подпоясанный полотенцем. С лица и рук его стекала вода.
— Здорово! — прогудел Бирюк. — Умываешься?
— Харитошка! Черт! Бирюк! Здорово! — радушно встретил его Павел. — Заходи.
Из домика вышел Зальцман. Вытираясь на ходу полотенцем, Павел кивнул на Бирюка:
— Это сын Петра Егорова, Моисей Аронович.
— Егорова?.. — Зальцман поднял на лоб очки. — Слыхал, слыхал про твоего отца. Хороший был рыбак.
— Знакомься, Харитон. Это мой хозяин. Учитель мой.
— А что у тебя с ногой? — поинтересовался Зальцман.
— По случаю собственной неосторожности, — ответил Бирюк.
— Слышишь? — Зальцман перевел взгляд на Павла. — Неосторожность может довести даже до физического увечья. Идемте в комнаты…
Беседовали вполголоса, чтобы не закрывать окон, в которые струилась из садика предвечерняя свежесть. Зальцман говорил мало, больше слушал, присматриваясь к скупому на слова Бирюку. Ему хотелось поймать его взгляд. Но глаза Бирюка, глубоко спрятанные, только поблескивали из-под нависших косматых бровей. В них трудно было заглянуть.
— Значит, хутор затих? — спросил Павел.
— Шуметь некому. Пусто. Какие поздоровше, тех на фронт угнали, а маломощные да бабье в море ходят, рыбу добывают.
— А ты не выходишь в море?
— К дуракам себя не причисляю, — хитровато ухмыльнулся Бирюк.
«Этому палец в рот не клади… — отметил про себя Зальцман. — Совсем еще молод, а повадки старого ли́са».
Моисей Аронович поднялся.
— Ну, вы беседуйте, а я пойду кофе варить.
Когда он вышел, Бирюк спросил Павла:
— Жид?
— Что ж такого, что жид? Он со всеми потрохами наш человек.
— Придут ежели немцы, повесят беспременно.
— Да брось ты… Он, знаешь, как пострадал от Советской власти? Миллионы потерял.
— Все равно повесят, — стоял на своем Бирюк.
— Дурень ты.
— Дурень тот, кто газет не читает. А в них пишут, что немцы всех евреев подряд уничтожают, грудных детей и тех не щадят. Чтоб, значит, никакого заводу не осталось. Под корешок.
В комнату вошел Зальцман.