Молча, подавленные и оскорбленные, растекались по улицам бронзокосцы.
Дед Кондогур сидел на завалинке возле своей хаты и задумчиво смотрел на синеющее у горизонта море. Он перекладывал из рук в руку глиняную трубку и, причмокивая, со смаком посасывал черешневый чубук. В трубке скворчало так, будто на сковородке жарилась яичница. А Кондугуру казалось, что это не трубка хрипит, а в его груди всхлипывает стариковское сердце. И было отчего.
Не то что слезами — кровью обливалось сердце у каждого при взгляде на родной хутор. Половина рыбацкого поселка Кумушкин Рай лежала в руинах. Причал разрушен. Флотилия вся уничтожена. Из воды торчит то корма моторного судна, то покосившаяся мачта, то покореженный борт… А сколько разумного труда, человеческих усилий надо было приложить, чтобы на месте земляных хижин выросли опрятные белые домики с палисадниками, радующими глаз яркими цветами мальв, душистым любистком, веселыми желтыми огоньками крокуса и настурций, чтобы на бывшем пустыре поднялось красивое каменное здание клуба с библиотекой и киноустановкой, чтобы по широкому морскому простору вместо неуклюжих парусно-гребных баркасов заскользили быстроходные моторные суда…
Два дня назад девять «юнкерсов» обрушили на мирный поселок страшный бомбовой удар. А вслед за тем «мессершмитты» с бреющего полета принялись поливать свинцовым дождем метавшихся в ужасе людей. Погибла половина жителей поселка. Сразила насмерть разбойничья пуля и старуху Кондогура.
Восемьдесят долгих лет прожил Кондогур. За все эти годы он ни разу не хворал, ни на что не жаловался. Могучий, как дуб, никогда не гнулся рыбак в схватках с морскими бурями. А после гибели жены сразу осунулся, сгорбился. Потеря верного друга жизни тяжелым камнем придавила его.
Море облегчило бы горе старого рыбака. Вот оно зовет к себе, обещает утешение. Да с чем пойдешь на его зов? Ни снастей, ни баркаса…
Дымит трубкой старый Кондогур, смотрит в морскую даль, и только наболевшее сердце тревожится. В груди его закипает гнев:
«Кто же вас выплодил, змеиное отродье? Какая гадина пустила вас по белу свету?»
Вдруг старик замер с открытым ртом, выронил чубук, прищурился. На взморье дымил пароход. Слева от него шла в кильватерной колонне флотилия моторных судов. Пароход нагнали три самолета. Вот один из них ринулся вниз, видно, нацеливаясь на пароход, да так и не вышел из пике. Волоча за собой длинный шлейф черного дыма, самолет врезался в море.
— Так его, бандюгу! — вскрикнул Кондогур, сжимая кулаки.
Остальные самолеты повернули обратно.
— Ага, удираете. Это вам не баб да детишек стрелять, — старик в возбуждении поднялся со скамейки.
Глиняная трубка, стиснутая жилистым кулаком, с хрустом треснула. Раскаленный горящий табак обжигал ладонь и пальцы, но Кондогур не чувствовал боли и торжествующе выкрикивал:
— Ага!.. Так!.. Так их, душегубов!.. — Потускневшие стариковские глаза вновь молодо засияли, лицо преобразилось. Кондогур распрямил свою крепкую спину и с облегчением произнес:
— Одним коршуном меньше стало. Слава тебе господи, аж от сердца отлегло.
«Тамань» шла на Ейск. Моторные суда, образуя редкую цепочку, приближались к пологому берегу Кумушкина Рая. Все уцелевшие жители поселка высыпали на берег. Они стояли полукругом позади Кондогура и не отрывали глаз от стройной колонны рыболовецкой флотилии.
— Такие же суда были и у нас, — вырвалось, как стон, из чьей-то груди.
— На одной верфи строили их.
— Были да сплыли…
Последние слова больно ударили по сердцу Кондогура. Он обернулся, коротко бросил:
— Помолчали бы, а?
«Буревестник» осторожно обогнул торчавшую из воды мачту, подошел к берегу и бросил якорь. Его примеру последовали и другие суда, держась друг от друга на расстоянии не менее ста метров. И опять послышались в толпе легкие всплески голосов:
— Дельно.
— С разумом.
— Не кучкуются.
— Будь наши суда на таких интервалах, не разбомбить бы их немцу.
Не оборачиваясь, Кондогур громко повторил:
— Да помолчите вы!
От «Буревестника» отошел подчалок, перегруженный людьми. Он первым ткнулся носом в песчаный берег и завилял кормой. Один за другим с него сошли Васильев, дед Панюхай, Душин, Евгенушка с дочкой, жена Васильева, Кострюков, Кавун с женой. Кондогур, подняв длинные, как весла, руки, воскликнул:
— Батюшки мои! Бронзокосцы пожаловали… Дарьюшка, голубка! — радостно всплеснул руками Кондогур.
— Здоровеньки дневали, дедушка.
— Хорошего жениха я тебе выбрал?
— Спасибо за то, что присватали мне хорошую жену, — сказал Васильев. — Мою покойную Дарью заменила.