— И дружок мой давний тут?… — Кондогур крепко обнял Панюхая. — Чего такой пасмурный?
Панюхай вытер кулаком слезившиеся глаза, глухо проговорил:
— Дочку Анку… и внучку… фашист бомбой накрыл…
— Ах, горе-то какое превеликое! И что делают душегубы. Ну, не уйти им от кары. Все равно раздавим фашиста, как гадюку ядовитую.
— Здравствуйте, дедушка! — подошла к нему Евгенушка.
Кондогур взглянул на женщину, прищурился по привычке, размышляя, сказал:
— Погодь, девка, погодь… — и опустил глаза. — Ишь ты! А ить вспомнил. Вспомнил! Ершистая комсомолия! Старика в соревновании обогнали.
— Да какая же я комсомолия — баба!
— Ну, ну! Не глотай ерша с хвоста. Помню!.. как не помнить!
— Всех помнит, всех признал, только меня позабыл, — засмеялся Кострюков.
— И меня не приметил, — сказал Душин.
— Всех приметил, всех, и рад вам, от души рад, — пожимая им руки, говорил Кондогур. — А вот его, — посмотрел на Кавуна, — первый раз вижу.
— Директор нашей моторо-рыболовецкой станции Юхим Тарасович Кавун, — сказал Кострюков.
— Что ж, милости просим.
— Та нас богато, бачите ось скильки? — показал Кавун на подходившие к берегу подчалки.
— Всем найдем место. Хоть нас фашист и тряхнул немножко, половину поселка спалил, а место найдем. Располагайтесь, вы у своих друзей, — и обернулся к колхозникам: — Разбирайте гостей по хатам. Вот тех, что к берегу причаливают. А этих я сам определю.
Евгенушку с дочкой и жену Кавуна сразу увела к себе Дарья. Мужчины окружили Кондогура. Он с горечью рассказывал, что колхозники без флота и сетеснастей остались не у дел.
— Слоняются, как неприкаянные, не знают, куда себя девать. Кличет нас море — кормилец наш, волной бьет в берег, надрывается, а мы сиднем сидим, выйти не на чем… Сейчас бы осетра брать — так его же голыми руками не возьмешь. Вот и сидим… прокуриваемся, — тут он остановился, посмотрел на руки — трубки ни в той, ни в другой не оказалось. Ощупал карманы — тоже нет. Вспомнил, как выбросил черепки, только черешневый чубук остался. Сунул его в рот, покачал головой: — Эх, водяной тебя забери… Такую самонужнейшую вещь загубить.
— А что случилось? — спросил Кострюков.
— Да вгорячах трубку раздавил. Вроде слегка сжал кулак — ан от нее, от сердешной, одни черепки остались. Трубка-то глиняная.
— Не горюйте, — успокоил его Душин. — Я не курящий, но такую слеплю вам трубку, что все рыбаки будут завидовать.
— То-то и видать, что ты, милок, некурящий. В трубке самое дорогое — нагар, а я в ней одиннадцать лет табак жег. А трубка была добрая, вот такая, — и он поднял здоровенный кулак, от которого Душин невольно отшатнулся. — Да делать нечего, чем-нибудь услужу и тебе. Лепи. Вот чубук от нее.
За разговорами незаметно дошли до нового, на высоком фундаменте дома.
— Стоп. Вот и мой курень, — не без гордости сказал Кондогур.
— Когда-то на этом месте стояла вросшая в землю подслеповатая избушка, — вспомнил Васильев. — А теперь, гляди, настоящий дворец с видом на море.
— Дворец не дворец, — скромно сказал Кондогур, — а хата добрая. Не стыдно и гостей пригласить.
— Откуда ты знаешь, что здесь раньше было? — поинтересовался у Васильева Кавун.
— Дело давнее. Меня и Пашку Белгородцева на крыге по морю носило. А под конец на этот берег швырнуло.
— А я к себе забрал их, — сказал Кондогур. — Помнишь, как водочкой отогревал?
— Как не помнить? Такое не забывается, — живо откликнулся Васильев.
— Теперь с тебя, братец, магарыч, — тут он посмотрел на остальных бронзокосцев, приближавшихся в сопровождении кумураевских колхозников. — А тот самый Пашка промеж вас? Ведь я его два раза спасал.
— Его нет.
— Что… Никак с немцем остался?
— Он давно бросил рыбацкое дело. На заводе токарем работает. Вернее — работал. А где теперь… — Душин пожал плечами.
— Хрен цена такому рыбаку, — махнул рукой Кондогур. — Настоящего рыбака никакой силой от моря не отдерешь… Вот твоя дочка, — кивнул он Панюхаю, — любому рыбаку, бывало, не уступит. Трудно с нею было тягаться. Ежели бы своими глазами не видал, не поверил бы. Помню, когда мы соревновались…
— Не придется уж моей доченьке в море выйти, — горестно вздохнул Панюхай.
— Чтоб ему, вражине, утра не дождаться! И нас бомбил, германец проклятый, — посуровел Кондогур. — Видал? Флот по боку. Половина поселка в пепел. И… — голос его дрогнул. — Мою-то бабку… насмерть.
— Неужто? — скорбно посмотрел на него Панюхай.