— Женой предателя? Немецкого лизоблюда? Никогда!
— Добром не пожелаешь — в дугу согну.
— Не согнешь! — вскинула Анка голову, бросила на Павла гневный взгляд. Глаза ее горели неистребимой ненавистью, побелевшие губы мелко дрожали. — Не согнешь…
Павел желчно усмехнулся.
— Согну. Недавно Танька Зотова то же самое говорила… тут, в этом самом кабинете, на этом самом диване… А потом и надломилась… Теперь она каждую ночь ко мне домой ходит…
— Неумело врешь, — презрительно произнесла Анка. — Не таковская Таня, чтоб к немецкому наймиту ходила.
— А вот и ходит. Постель мне разбирает, ноги моет, перину взбивает. Огонь бабенка! От ее ласки сгореть можно… Но мне полюбовница без надобности. Жена нужна мне!.. А ты, перед людьми и перед богом, моя жена. И будешь ею.
— Да я бы лучше удавилась…
— Сам удавлю, ежели не станешь жить со мной по согласию.
— Не бывать этому. Запомни, «атаман»!
— Будет! — гневно вскричал Павел. — Девкой распутничала со мной, нагуляла ребенка, а теперь артачишься?
— Я не распутничала, а была дурой… Поверила, будто человек ты.
— Когда же ты поумнела? Когда в комсомол вступила? Или когда стала коммунисткой?..
Отвернувшись, Анка молчала.
— Ладно. Ты у меня по-другому заговоришь. Сама заговоришь. Я с тобой панькаться не стану. Ишь ты! Она еще брезгует мною… Эй, орелики!
Вошли полицаи.
— Отведите ее. Да привезите с гумна соломы.
Полицаи вели Анку по улице. В чистом небе медленно плыл ущербный месяц. На зыбком море искрилась серебристая лунная дорожка. Хутор затаился в сторожкой тишине, ни огонька, словно в куренях вымерло все.
— Стой! — скомандовал полицай, открывая калитку.
— Куда вы меня? — отшатнулась Анка, узнав высокие ворота двора Белгородцевых.
— Иди, иди, большевистское отродье, — полицай грубо толкнул Анку в спину.
— Осторожнее! — раздался позади насмешливый голос Павла. Вы, соколики, понежнее обращайтесь с нею, — и усмехнулся. — Ну, ведите ее в светлицу.
Рядом с домом во дворе находился глубокий погреб, куда вели широкие каменные ступени. Когда-то, еще при жизни матери Павла, там стояли бочки с соленьями, зимние запасы овощей. Теперь погреб пустовал. К нему и подвели Анку. Полицай отодвинул железный засов, отворил тяжелую дверь.
— Вот твоя светлица, полезай. Не выпущу, покуда сама не попросишься и не будешь ласкова со мной, — сказал Павел.
— Не дождешься, — и Анка сама шагнула вниз, исчезла в темноте погреба.
— Дура. Если покоришься…
— Не покорюсь продажной душонке! — оборвала его, как отрубила, Анка.
Полицай закрыл дверь, загремел засовом.
— И черт с тобой! — в исступлении закричал Павел. — Можешь сидеть там, пока совсем не истлеешь!
Помрачнел атаман, ходил темнее черной тучи. Затаил на Анку жгучую злобу. Бессильная ярость душила его.
«Что же придумать, чтобы сломить ее упрямство?..» — напрягал он мозг. Однако так и не мог ничего придумать. Только все больше озлоблялся, чувствуя превосходство Анки.
— Брось кручиниться, атаман, — сказал лейтенант, к которому забрел не находивший себе места Павел. — Пей, — немец пододвинул наполненный стакан.
— Шнапс? Не могу. Поганое зелье.
— А самогонки?
— Это стоящий напиток…
Поздним вечером провожал лейтенант захмелевшего Павла. Около Дома культуры атамана ждал полицай. Прощаясь, лейтенант предложил:
— А давай-ка мы эту твою упрямую красавицу в Германию отправим…
— Ну, нет, — перебил его Павел. — Самим богом предназначена ей погибель от моей руки. Что мое, то уж мое.
— Поступай, как знаешь, в твои интимные дела мы вмешиваться не станем. Только смотри: надо подобрать хорошую партию. Отбери самых здоровых. Германии нужны сильные рабочие руки.
— Будет сделано. Прощевай…
У своего куреня Павел остановился и после минутного размышления сказал полицаю:
— Приведи Татьяну Зотову. И немедля. Скажи, атаман требует.
— Или приведу, или волоком приволоку. Стоит только атаману приказать.
Павел вошел во двор. В лунном свете различил фигуру полицая, шагавшего взад-вперед перед дверью погреба.
— Молчит? — спросил Павел.
— Нет, подает голос.
— Что же она говорит?
— Про дочку спрашивает…
— А меня не звала?
— Даже не поминает.
— Вот упрямство! Прямо-таки сатанинское… — процедил сквозь стиснутые зубы Павел и направился в дом. Поднявшись на крыльцо, обернулся, крикнул полицаю: — Жрать-то ей даете?