— Да, да… — спохватится Душин. — Ты же говорила мне об этом… Забываться стал.
— Нельзя так расстраиваться, Кирилл Филиппович. Все равно этим горю не поможешь. А себя пожалейте. Вы людям нужны.
— Да, это, конечно, справедливо… — согласится он и затихнет, а думы все о ней, о жене…
Евгенушка пришла на медпункт в тот момент, когда Дарья только что закончила мыть полы и стелила пестрые дорожки.
— С первым осенним дождиком вас, — сказала Евгенушка, войдя в процедурную.
— А-а, Ивановна! — приветливо встретила ее Дарья. — Проходи, проходи, чего у двери топчешься.
— Нет, нет, — запротестовала Евгенушка. — Филиппович, дайте мне табуретку, я тут, у порога, посижу, а то у меня туфли перепачканы.
— Пожалуйста, Ивановна, садись, — пододвинул он табуретку.
— Уф! — выдохнула Евгенушка. — До чего же не люблю я, когда хмурится небо. Плывут по нему какие-то лохматые грязные тучи, похожие на застиранные простыни, и сеют мелкое-мелкое водянистое просо. И море становится серым, тусклым, неприветливым.
Душин посмотрел в окно.
— Осень нынешняя, кажется, будет хлюпкой. Помесим мы грязь в Кумушкином Раю.
— Раз уже сентябрь мокрый да хмурый, то на октябрь и надеяться нечего, — махнула рукой Евгенушка. — Пойдут такие штормы, что только держись, рыбаки.
— У них нервы крепкие, — заметил Душин.
— Это верно. Ходила я с ними в море, знаю.
Дарья поставила табуретку возле Евгенушки, села рядом.
— Вот и управилась я. А ты из школы?
— Из школы.
— Все-таки работаешь понемногу?
— Дали несколько часов. Штат-то у них заполнен.
— Все же к своему делу приставлена.
— Я и не обижаюсь. Спасибо им и за это.
— А Галочка?
— Уроки готовит. А я сюда завернула, Кирилла Филипповича навестить.
— Спасибо, Ивановна, — застенчиво проговорил Душин.
— Как-никак, — продолжала Евгенушка, — а мы с Филипповичем давнишние друзья. Когда-то он квартировал у нас.
— Что там — квартировал. Жил как в родной семье.
— Наконец и своей семьей обзавелись… да вот… горе-то какое случилось.
— Живой о жизни должен думать, не век же ему горевать. Встретится хорошая женщина, и Филиппович снова женится, — сказала Дарья.
— Никогда, — покачал головой Душин.
— Мой Гришенька тоже так думал, когда умерла его Дарья, тезка моя. Часто, бывало, рассказывал мне о ней. А вот женился же.
Душин, все время смотревший в раздумье на море, вдруг приподнялся с табуретки, потянулся к окну.
— Идут, — сказал он.
— Кто? — машинально спросила Дарья.
— Наши с моря возвращаются.
— Батюшки мои! — спохватилась Дарья. — А у меня баня не топлена. Побегу.
— Идем вместе, я помогу тебе, — сказала Евгенушка, вставая.
— И я с вами, дрова буду колоть. Все равно больных нет, — и Душин стал торопливо развязывать тесемки халата.
Гитлеровцы осатанело рвались к Ленинграду, Москве и Ростову. С фронтов приходили нерадостные вести. Наши части отходили с упорными, жестокими боями: они изматывали, обескровливали врага, но вынуждены были временно отходить на восток, оставляя десятки городов и сотни населенных пунктов. И чем неутешительнее были эти вести, тем с большим упорством трудились рыбаки.
В летнюю путину добыли много осетра, судака и леща. И осенняя путина началась удачно. Бычок шел несметными косяками, его брали двумя драгами, наполняя почти доверху байды и трюмы моторных судов. На приемном пункте едва успевали принимать рыбу.
Суда приближались к берегу стройной кильватерной колонной, как настоящие боевые корабли. Во главе флотилии, под красным вымпелом, по-прежнему шел «Буревестник». Пронька, храня славные традиции «двухсотников», никому не уступал первенства.
Над морем и побережьем низко плыли, подгоняемые северным ветром, мутно-свинцовые тучи. Моросил мелкий надоедливый дождь. Кондогур и Панюхай отсиживались в кубрике. Кавун, Васильев, Кострюков, Лукич, Пронька и остальные рыбаки собрались на палубе. На берегу уже толпились женщины.
— Эх, и закатимся сейчас в баньку! — в предвкушении наслаждения потирал руки Васильев.
— Дымит, — протянул руку Кострюков в сторону поселка. — Труба дымит.
— Чтоб моя Дарьюшка да не постаралась баню истопить? — с гордостью подхватил Васильев. — У нее всегда все в аккурате.
— А вон и она, твоя Дарьюшка, — толкнул его Кострюков. — Видишь? С узлом стоит.
— И я бачу свою жинку, — сказал Кавун.
— Вот окаянные бабы, завели какой порядок, — улыбнулся Васильев. — Не помывшись в бане, домой не ходи.