— За что же прогнала?
— А ни за что. Я, видишь ли, по пьянке шлюхой ее обозвал, а дочку ублюдком…
Павел помолчал.
— Ну, сбежал я в город, работал на заводе. Забылся… Девок там хватало. Да вот прошлым летом, как раз перед войной, получил отпуск и черт меня дернул приехать сюда… Увидел Анку и, поверишь ли, словно бы тисками сжало сердце. Опять возгорелся любовью к ней… — Павел криво улыбнулся. — Она же, стерва, вызвала в сельсовет, поиздевалась надо мной и чуть ли не взашей вытурила… На весь хутор осрамила… Разве можно забыть такое?.. Нет, порода Белгородцевых такой обиды не прощает… Я ей придумаю страшную казнь.
— Надо думать, курень ты готовишь для нее? — полицай косо посмотрел на Павла.
— Для нее, стервы.
— А к чему это, если хочешь казнить ее?
— Чтоб она уверовала в меня… Покорилась при всем народе… Мне надо сломить ее упрямство…
— А потом?
— Поиздеваюсь над ней всласть… опозорю… осрамлю… и уничтожу. Понял теперь, что ни от какой я любви не сохну. Злоба во мне горит, душу обжигает…
— А если не покорится?
— Немецким солдатам отдам на посрамление, а потом — в Германию ее… на рынок.
— А дочку?
— И ее на рынок… Чтоб и следа не осталось!..
Павел уронил голову на стол, промычал что-то и затих.
Павел проснулся в постели. Спал он так крепко, что не чувствовал, как полицай перетащил его на кровать. В горнице было темно. Только на полу, протянувшись от приоткрытой двери, лежала узкая, желтоватая полоска света. Поднявшись, Павел опустил на холодный пол босые ноги, поскреб ногтями волосатую грудь, крикнул:
— Эй, кто там есть?
В горницу вошел полицай, держа в руке лампу.
— Еще не вернулись?
На крыльце послышались тяжелые шаги.
— Да вон, кажись, идут, — прислушался полицай.
Через две-три минуты в горницу ввалился в грязных сапогах один из посланцев. Павел молча уставился на него.
— Порядок, атаман.
— Ключ у кого был? — спросил Павел.
— У старухи.
— Не противилась?
— Нет. И дочку молча отдала.
— Струсила, карга старая, — усмехнулся Павел. — Поумнела, когда я ей последние зубы вышиб. Нет! Упрямцам я буду мозги вышибать. Или на перекладину вздергивать. Как Силыча… И пусть они болтаются в петле, покуда в них черви не закопошатся… — Он повел вокруг взглядом. Возле кровати стояли его сапоги, начищенные до блеска. Брюки тоже были в порядке. Полицай постарался. Павел натянул на себя брюки, обулся, вышел в прихожую, умылся, надел мундир. — А где вислоухий фальшивомонетчик?
— Там остался, с девочкой.
— Ладно. Теперь спуститесь в погреб и приведите сюда Анку.
Полицаи ушли. Павел закурил и, расхаживая по горнице, размышлял:
«Неужели я не сломлю ее?… Неужели она не позарится на соблазнительную наживку и не попадется на крючок?.. Ведь не таких белуг я засекал… Ладно, дам ей свободу… Но это будет моей последней уловкой. Потерплю еще месяц-два… Не придет ко мне с поклоном, не покорится публично — казню… Сам! И рука не дрогнет…»
Скрипнула дверь, и в горницу вошла Анка. Свет керосиновой лампы упал на нее. Но чье это худое, иссиня-бледное лицо? У Анки было совсем другое: свежее, живое, а сквозь тонкую смуглую кожу щек проступал румянец… И глаза не Анкины! Нет! У нее были зеленые с просинью — ясные, чистые. В них всегда играли радужные искорки, а эти холодные и неподвижные, словно в них угасла жизнь.
Анка пошатывалась на ослабевших ногах. Позади нее стоял полицай, готовый в любую минуту подхватить обессилевшую женщину. Павел махнул рукой:
— Иди. Понадобишься, позову.
Полицай вышел.
— Тебе трудно стоять. Почему не сядешь? — мягко сказал Павел.
Анка опустилась на стул и поникла головой. Павел взял другой стул, сел напротив. Он долго разглядывал ее черную измятую юбку, серый жакет-блузку с застежкой «молния», спутавшиеся волосы. Анка почти три месяца не мылась и не меняла белья. У нее был такой изможденный, жалкий вид, что при взгляде на нее дрогнуло бы самое черствое сердце. Павел же только радовался, но старался не выдавать своего злорадства.
— Вот что, Анка, — сочувственно начал он, притворно вздыхая. — Вижу, что ты ненавидишь меня. Поступай, как знаешь, это твое дело. А я по-прежнему люблю тебя… Не веришь? Неужели ты не понимаешь, что я мог бы тебя давно передать в гестапо…
— Это никогда не поздно сделать.