— Знать бы, что тут такое светопреставление, остался б там… Ить предлагали мне любую работу по вольному найму. Так нет же, отказался, дурак… А чем же там плохо было?.. Сиди себе в сторожке да у печки грейся. Кругом лес стеной стоит… Дров вволю… Оленьего мяса лопай от пуза… Должность у меня была наилучшая… Струменты выдавал заключенным. А жил в лесу волей вольной… отъелся на казенных хлебах, силов набрался… Чего бы мне, кажись… Ан нет. Думал: вот на хутор явлюсь, кликну свою ватагу, поставим паруса да так тряхнем стариной на родном морском просторе, что чертям тошно станет. Не думал, не гадал, что такая напасть ждет дома. Любо приветил сынок, веревками спеленал меня… Не-е-т! — захрипел Тимофей. — Не стерплю. Не снесу такой обиды. Убью! Ныне же прикончу его, басурмана!..
— Да ты потише, Тимофей Николаевич, — попросил хозяин. — Люди могут подумать, что я душегубством занимаюсь.
— И то верно. Эх, все-то во мне развинтилось, рассупонилось.
— А ты возьмись этак-то, — старик вытянул сухие жилистые руки, сжал кулаки, потянул их на себя, — за вожжи и попридерживай себя. Ты, видать, еще мощный, а с собою совладать не можешь.
— Во внутрях у меня клокочет, словно шторм бушует… Мысленное ли дело? Свой курень имею, а хуже бездомной собаки. По чужим базам скитаюсь. Эх, жизня!.. Давай, соседушка, еще по единой, — сказал захмелевший Тимофей, наливая в кружки самогон.
— Да уж придется, — согласился старик, облизывая губы.— От такого добра грех по нонешним временам отказываться, — он поднес ко рту кружку, и, прежде чем пригубить, сказал, вздыхая: — Дай-то бог, чтоб не последняя.
Анка часто уходила к Акимовне, иногда оставались у нее ночевать. Поэтому Павел пришел к ней с вечера. Он сильно недолюбливал Акимовну, чувствуя, что старуха ненавидела и презирала его. Анка как раз купала Валю. Павел вернулся на крыльцо, закурил. По небу низко бежали темные тучи, густо валил снег, порывами налетал шквальный ветер.
«Пожалуй, метель разыграется», — подумал Павел, перегнувшись через перила крыльца и поглядывая на молочную муть неба.
Он докуривал третью папиросу, прошло уже около часа, но Анка не звала его. Павел нервничал, начинал сердиться.
«До чего же упрямая гордячка. В моих руках и надо мной же издевается… Нет, девка, пора кончать с тобой. Ежели и нынче не покоришься, поставлю точку. Я тебе устрою то, что Таньке Зотовой. А может, и похлестче».
Анка искупала Валю, уложила ее в постель, притворила в горницу дверь и принялась за уборку в прихожей. Когда Павел открыл дверь, она заканчивала мыть полы.
— Можно?
— Хозяин хутора может в любой курень входить без спросу.
— Воспитание не позволяет.
— Где же это ты получил воспитание? В немецкой школе?
— В советской.
— Нет, — мотнула головой Анка, выжимая тряпку. — В тебе ни советского, ни человеческого ничего нету. Пустота одна.
Павел прошел к столу, сел на стул.
— Сразу видно хорошее воспитание: в калошах, в шубе и в шапке за стол, — уязвила его Анка, моя руки.
— Жду, когда хозяйка предложит раздеться.
Анка не ответила. Она сходила в горницу, вернулась с книгой и села у печи. Павел разделся, повесил на гвоздь шубу и шапку, снял калоши.
— Валя спит?
— Спит.
— Что читаешь?
— Житие святых, — бросила Анка, раскрывая небольшой томик басен Крылова.
Павел подошел к столу, ухмыльнулся:
— А разве такие книги позволительно читать коммунистам?
— Позволительно, — не отрывая глаз от книги, однотонно проговорила Анка.
— Та-ак… Значит, при советской власти Маркса изучали, а при немцах за святых угодников цепляетесь. Выходит, служим и вашим и нашим?
— О других по себе не суди.
— Что мне до других. Наплевать на них… Ты вот что скажи мне: надумала что-нибудь?
— Я ни о чем не думаю.
— Совсем ни о чем?
— Нет… О дочери думаю, о ее судьбе.
— Судьбу Вали может устроить только отец.
— У нее нет отца.
— А я?
— Ты давным-давно отрекся от нее.
Павел засопел. Анка знала, что это служило признаком раздражения, и замолчала. Она не боялась вызвать в нем гнев и ярость, но не хотела его крика, от которого могла проснуться Валя. Павел курил одну папиросу за другой, исподлобья смотрел на Анку, сидевшую не шевелясь у печи с раскрытой книгой. Он не понимал, как тяжело было ей сознавать свою обреченность!
— Скажи, Анка… — Павел прикурил от дымящегося окурка новую папиросу, сделал несколько глубоких затяжек: — Скажи, ты любила меня когда-нибудь?