— Да иди же, дурень! — толкали его в спину.
Павел медленно направился к столу.
— Вот тебе и вторая отметина, — обратился к нему представитель треста. — Получай.
Анка подала ему завернутые в винцараду сапоги, шаровары и табак.
И опять за спиной Тимофея:
— Ах-ха-ха… на самого хозяина, на батька наплевали, а сыну почет какой.
Обернулся Тимофей, но никого не увидел: все вокруг закачалось, поплыло, потонуло в тумане.
— Сынок-то твой, сынок, а? Погляди, с почтениями какими к нему, — щекочет бородкой ухо Панюхай.
— Как же, вижу… вижу… — криво улыбается Тимофей.
— То-то сердечушко родительское радостью обливается, а?
— Кровью… кровью… — прошептал Тимофей и ощупью стал пробираться к двери. — За штаны продался… За лохмотья… Своего не хватало?.. — обернулся, но снова ничего не увидел. — Сукин сын… Кровь мою… соломинкой…
Заметив спину Тимофея, Кострюков приподнялся, резко постучал карандашом об графин.
— Дежурный! Товарищ дежурный! Зачем впускаете лишенцев?
Все обернулись.
— Белгородцев Тимофей, оставьте помещение…
Павел посмотрел вслед отцу. Тот шел сгорбившись, цепляясь рукой за скользкий, выкрашенный масляной краской простенок.
— Ведь отец родной, а ему хоть бы что… — вздохнула какая-то женщина и хмуро уставилась на Павла.
Слова крючьями впились в грудь, Сердце обмякло, как проколотый мяч, стало жаль отца. Павел судорожно смял руками сверток, положил на стол.
— Почему?.. — рванулась к нему Анка.
— Благодарствую за уважение… Не возьму.
Жуков вопросительно взглянул на Анку.
«Значит правда… враг?…» — Анка не сводила с Павла напряженного взгляда. Слышно было, как прерывисто, сдавленно дышал клубный зал да где-то вверху звенела запутавшаяся в паутине муха.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Разрезая небольшое взгорье, за которым днем и ночью дымятся высокие заводские трубы, с севера на юг торопливо бежит, вскипая и пенясь у берегов, речка Кальмиус. Миновав взгорье, она круто поворачивает к городу, ударяясь о высокий суглинистый косогор, отталкивается влево и, ширясь водами, течет уже медленно и спокойно до самого моря. Устье реки настолько глубоко, что в него свободно заходят огромные товаро-пассажирские пароходы Черноморья. Левый берег — прежнее место поселения бронзокосцев — широк, ровен и пустынен. Правый берег — местами отлогий, усеянный маленькими домиками горожан, местами обрывистый. От устья реки, где с каждым годом ширится портовое строительство, по склону вползает в город шоссейная дорога.
Бывало, приезжая с Павлом в город, Тимофей напоминал ему:
— В Севастопольскую кампанию вон там, за рекой, твой прадед с казаками оберегал город от англичан и французов. Вона в стене храма засеклась бомба. Не разорвалась. Господь не допустил.
Павел со страхом смотрел на чернеющую в правом крыле собора дыру, усердно крестился.
— А все потому, — отец кивал на маленькую церковь, — что рядом находился нетленный богоугодный святитель Игнатий. — И внушительно добавлял: — Предок твоей покойной матери.
Не обращая внимания на приветственные поклоны прихожан, Тимофей со смиренной важностью входил в церковь, покупал дюжину дорогих свечей и сам зажигал их на ставниках. Павел несмело приближался к гробнице, становился на колени, упирался головой в пол и, обливаясь потом, с затаенным дыханием читал про себя молитву.
За последние шесть месяцев Павел ни разу не был в городе. Перечил отцу, перестал молиться, а если и крестился когда, то как-то вяло, нехотя. Может быть, он стал понимать всю нелепость веры в несуществующего бога; а может, оттого перестал выказывать свою набожность, что ребята в глаза смеялись над ним. Кто знает… Павел молчал, избегал лишних разговоров, и неведомо было, какими мыслями полнится его голова. Видя большую перемену в поведении сына и чувствуя, что он ускользает из-под его власти, обеспокоенный Тимофей стал с ним ласков, настаивал на поездке в город:
— Поезжай, сынок, помолись святителю, гляди, на душе полегчает.
Павел не отвечал, оставался дома. Но узнав вчера из газеты, что по требованию большинства горожан состоится вскрытие гробницы Игнатия, он решил ехать. Тимофей вдруг запротестовал, всячески отговаривая сына. Но Павел твердо стоял на своем и пошел седлать лошадь.
Тимофей подбежал к конюшне, разбросал по дверям руки и замотал головой:
— Не дам коня! Не дам! Не дозволю на мореном коне прохлаждаться зря!
— Батя. Ты же сам меня посылал…