Перечислив состав суда, он откашлялся, продолжал:
— «…в открытом судебном заседании рассмотрела уголовное дело по обвинению…»
Судья отпил глоток воды, взглянул на подсудимых и зачитал их фамилии с указанием года рождения, занятий, социального происхождения, судимости, имущественного состояния.
— «…материалами судебного следствия установлено…»
Следовало длинное описание преступления подсудимых. В зале начали перешептываться:
— Зачем известное повторять?
— К делу бы ближе.
— Сказал бы, какая «пришивка», и ладно…
— «…означенные действия предусматриваются…».
— Опять за рыбу деньги…
— Ах ты, грех еще…
— «…и, считая преступление доказанным, суд приговорил…»
Подсудимые вскинули головы, замерли.
— «Белгородцева Тимофея, Урина Федора, Машкова Ивана, Егорова Петра подвергнуть лишению свободы сроком на пять лет, с конфискацией всего имущества у последних трех, а в отношении Белгородцева Тимофея — принадлежащую ему долю имущества…»
— Видать, ему половина, — кивнула на Павла одна женщина.
— А то… задаром батька выдал бы, что ли? — отозвалась соседка. Ее толкнул кто-то в спину:
— Не ляскай. Приморозь язык.
— «…Краснова Алексея и Бегункова Софрона…»
Панюхай вздрогнул.
«…подвергнуть лишению свободы сроком на один год без конфискации имущества…»
— Зря… — выдохнул Панюхай.
Судья продолжал читать приговор, но Панюхай уже не слушал, жевал губами.
— «…Белгородцева, Урина, Машкова и Егорова, по отбытии избранной меры социальной защиты, подвергнуть ссылке в отдаленные местности республики сроком на пять лет каждого…»
— Зря… — Панюхай уронил голову на грудь.
Судья повысил голос:
— «…Вследствие того, что осужденные Краснов и Бегунков по своей социальной принадлежности не являются классово чуждыми, приняв во внимание чистосердечное раскаяние и первую судимость, наказание в отношении их считать условным, с пятилетним испытательным сроком. Меру пресечения отменить, освободив их из-под стражи…»
Зал всколыхнулся, зашумел, затрепетал сотнями рук. Краснов дернул Панюхая за рукав, взволнованно сказал:
— Освободили…
— Зря, — и Панюхай плюхнулся на скамейку.
Краснов потряс его за плечо:
— Освободили! Слышь, хря…
— А? — не расслышав, переспросил Панюхай и, цепляясь за рубаху Краснова, стал приподниматься.
— А ну тебя, глухоперя. Домой ступай, — проговорил Краснов и убежал.
Осужденных увели, оставив в зале ошарашенного Панюхая.
Анка направилась было к отцу, но остановилась, в упор посмотрела на него и повернула к выходу. Панюхай пошел вслед за дочерью. Ноги его дрожали, подкашивались. За оградой остановился, посмотрел на осужденных. Жена Егорова, всхлипывая, стояла возле дрог, спрятав в передник лицо. Егоров что-то отрывисто говорил ей, не поднимая глаз. Машков и Урин торопили конвоиров, украдкой поглядывая по сторонам.
Перекусывая бороду, Тимофей сверлил сына гневным взглядом. Павел стоял поодаль, молчал. К дрогам подошел милиционер:
— Прощайтесь…
Тимофей весь передернулся, выплюнул бороду.
— Не дам!.. Уйди сглаз… кровь сатанинская!.. Не дам прощения!.. Не дам! Я проклинаю тебя, отцегубитель… — и ткнулся головой в Егорова.
— А я прошу, что ли, у тебя прощенья? — Павел отвернулся.
Какая-то женщина в ужасе прошептала:
— Проклял… Сына проклял, а?..
Панюхай покосился на нее, проронил:
— Зря… — повел носом, понюхал воздух, вздохнул: — Эх… в море бы теперь… бычков надюбать… да шорбы сварить…
Идя в клуб, Павел пробирался безлюдными проулками, а встречаясь с кем-нибудь из хуторян, отворачивался, пряча взволнованное, пылающее лицо.
«Что сказать на суде?.. Почему родного батька выдал? За что? За то, что самому хозяйничать захотелось? Нет нельзя… нерезонно так… Что ради Анки все это?.. Нет… нет… Весь хутор в сборе… Засмеют потом… Затравят… Или… защитить отца?.. Тоже нельзя… жизни не будет… Насмерть упечет…»
И уже подходя к клубу, твердо решил: «Скажу, что по чести всегда… а он крал рыбу… Загубить меня хотел… Вот и доказал… по чести сделал…»
Войдя в клуб и увидев отца, он оторопел. И во время суда, и потом на улице Павла не оставляла неприятная зябкая дрожь. Но когда тронулись дроги с осужденными и, быстро удаляясь, скрылись за пригорком, Павел почувствовал, как оторвалось от сердца что-то тягостное, гнетущее, и он, взглянув на пепельно-серую тесовую крышу своего куреня, облегченно вздохнул: «Ну, Пашка… хозяйнуй теперь»..